За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Поздний вечер. Станционный телеграф только что отбил сообщение: движение поездов через Астапово прекращено. Поезда по этой ветке должны следовать в объезд. До тех пор, пока это будет необходимо. Морозец крепчает, дует резкий северный ветер, столбик термометра падает. Двое рабочих вносят в зал ожидания огромную корзину с углем. Хватит до утра. Дверцы кафельной печи приоткрыты, оттуда пышет жаром. В углу зала, прислонившись к стене, сидит мужчина средних лет. Кончив протирать пенсне, он разглядывает сидящего напротив студента, тот читает, низко наклонив голову, запрещенный журнальчик, экземпляр которого он видел в Москве. Студент неосторожен, думает он, вспоминая, нет ли в материалах о розыске, которые он недавно держал в руках, фотографии и этого студента. Конечно, нет. У студента слишком характерное лицо — легко запомнить. Зачем он сюда явился и чего ищет среди опечаленных людей? Но спускать глаз с него не следует. Мужчина поворачивает голову и смотрит в окно. На перроне слабым желтым светом мерцает фонарь. Идут двое. Это духовные лица, — он узнает их, несмотря на сумрак, они приехали утром экстренным поездом. Ему интересно, о чем они разговаривают и почему вообще покинули свой теплый вагон. Может, их вызвали в дом, где умирает тот человек? Духовные лица удаляются. Облака снега, которые ветер сдул с навеса, закрывают их силуэты. Чего они ждут?.. Войдя в вагон, младший помогает иерарху снять шубу. Стряхивает снег. — Хорошо, что мы погуляли, отец… — говорит старший, растирает руки и садится на свое место, достает часы. — Поздно, а я, представь себе, совсем не чувствую усталости. Я показывал тебе когда-нибудь эти часы?.. — Младший священнослужитель подходит к кушетке, наклоняется. — Нет… — отвечает он. — Кажется, это швейцарские… — Ну, посмотри! — иерарх отстегивает цепочку. — Я ношу их уже тридцать лет, друг любезный. Без починки. Вот это механизм… — Прекрасное золото… — Младший пытается прочитать выгравированную на крышке надпись; свет, падающий от настольной лампы, слишком слаб, и он не может ничего разобрать. — Подарок на память?.. — спрашивает он. — Ты угадал… — улыбается старший. — Я получил их в день моего рукоположения. От маменьки. Она продала все семейные драгоценности, полученные в наследство, чтобы в такой день доставить мне радость. — Младший отдает часы. — Мы были бедны… — продолжает иерарх. — Еще не впали в нищету, но она нас уже поджидала. Маменька мечтала, что я сделаю военную карьеру. Она думала, что я мог бы многого добиться на этой службе… — по-прежнему улыбается он. — Ее не обрадовал мой выбор… — Младший думает, что на военном поприще его собеседник действительно сделал бы карьеру. У него решительный характер, способность к руководству и к тому же сильная внутренняя потребность командовать. Младшему иерарху говорить об этом не хочется. В конце концов, иерарх обладает властью. По происхождению сам он из хорошей семьи, и его родители тоже без энтузиазма восприняли его выбор, хотя о военной карьере они не думали. Родители хотели, чтобы он поступил на дипломатическую службу, отчасти их желание исполнилось. Духовные власти часто используют его в делах, требующих дипломатических способностей. Он садится в кресло и думает, как хорошо было бы лечь в своем купе. Он уже устал, хотел бы наконец отдохнуть. Но неудобно покинуть собеседника. Он боится, как бы старик не завел длинный рассказ о своей молодости, вероятно, у него уже готово подходящее к случаю нравоучение… Вспоминается, как в день рукоположения ему подарили старинный серебряный складень, богато украшенный драгоценными камнями… — Ты мог бы стать мучеником? — раздается вопрос. Он удивленно поднимает голову, старик повторяет вопрос. — Прости… — добавляет он. — Я понимаю, что такие вопросы задавать не следует. Да и ответить на них разумно невозможно. Я сам себя спрашивал — не думай, не слишком часто, — и не всегда, к сожалению, мои ответы могли успокоить мою совесть. Наши мученики — по крайней мере так это выглядит в благочестивых легендах, столь дорогих нашим сердцам, — обычно принимали такую судьбу мученика с радостью, воспарив духом. Если подумать, что такое смерть, то радость кажется весьма сомнительной. Правда, бывают случаи особого подъема; современная психиатрия их тоже считает отклонением от нормы. Ну, понимаешь… Сейчас их просто сочли бы умалишенными… Я не совсем уверен, что такое объяснение не обыкновенная уловка, должная защищать современного человека от приступов отчаяния, которое нам чуждо. — Не думаю… — отвечает младший иерарх после долгого молчания, — что такой душевный подъем относится к прошлому. Например, кто же эти люди, убивающие ради высших, с их точки зрения, целей своих противников? — О чем ты говоришь! — возмутился старший. — Я думаю о жертвах… — Они ведь тоже — жертвы! — следует решительный ответ. — Они убивают, но сами также обрекают себя на смерть. Вряд ли каждый из них верит, будто ему-то удастся избежать официального правосудия. Важны их поступки. Они тоже безумцы для многих современных ученых, старающихся определить психическую норму, за пределами которой, по их мнению, начинается настоящее безумие… Я не знаю, — добавляет он, помолчав, — смог ли бы я стать мучеником. В конце концов решение не зависит от жертвы… — Иногда зависит… — перебивает старший. — Но такую ситуацию можно себе представить. Когда надо выбирать: жизнь или смерть. Всегда принимается во внимание цена, которую надо платить. Именно это я имею в виду… — За окнами сильный снегопад. Стекла наполовину залеплены снегом. Они не задернули занавесок. — Не следует задавать таких вопросов… — тихо произносит младший. — Не надо, владыка, обременять совесть подобными сомнениями. Это не отсутствие смирения. Легче всего сказать, что будешь защищать веру до конца, даже ценой своей жизни… — Наступает тишина. Оба молчат. Младший священнослужитель вспоминает встречу, происшедшую несколько лет назад. В полдень он выехал на автомобиле (ездить в авто он весьма не любил, считал такую поездку проявлением высокомерия, лучше уж ехать дольше в старой колымаге); с неудовольствием поглядывая через незанавешенные стекла, он видел, как люди убегают на тротуар, ругаясь, когда мчащаяся машина обдает их грязной водой. Вскоре он остановился перед тюремной больницей, выкрашенной в красный цвет — поразительная затея красить подобные здания таким колером. С ним был секретарь. Они молчали всю дорогу. Предстояла весьма тягостная встреча. Он молил Бога послать ему силы выдержать. Сначала состоялась любезная беседа с начальником тюрьмы. Тот жаловался на тесноту в камерах. — На все нужны деньги… — объяснял он. — Нам их всегда не хватает. Ведь число заключенных, которыми мы должны заниматься, растет. К счастью, в больнице, куда вы направляетесь, условия несравненно лучше. Конечно, со своей стороны мы стараемся, — улыбался начальник, а может, священнослужителю только казалось, — сохранять особую осторожность. И мы также заинтересованы в том, чтобы дело не получило широкой огласки. Поэтому стараемся скрывать, если можно так сказать, присутствие у нас этого заключенного. Вы меня понимаете? Мы вынуждены так поступать… — Я хотел бы сначала поговорить с врачами… — ответил священнослужитель. — Конечно! — кивнул начальник тюрьмы. — Сейчас придет наш врач. Я только предупреждаю, что, к сожалению, у нас персонал не самый лучший. Может, я не должен об этом говорить… — теперь он явно улыбнулся. — С вами ведь можно быть откровенным. Хорошие врачи неохотно соглашаются работать в подобных заведениях. Мы предлагаем, правда, условия получше, чем в других больницах, но деньги их не привлекают… — Я понимаю… — прервал его признания священнослужитель. Почему, Господи помилуй, лихорадочно думал он, я чувствую себя так, словно я — его сообщник? Меня же ничто не связывает с этим человеком. Какое мне дело до его трудностей с персоналом? И почему он говорит со мной таким неприятным, снисходительным тоном? Откуда этот многозначительный прищур?.. Врач, с которым он разговаривал в кабинете, неохотно отвечал на вопросы, держа руки в карманах белого, нечистого халата. — Больной, — объяснил он, — уже настолько спокоен, что с ним можно вести беседы. Наступивший кризис, правда, будет длительным. Можно предположить, что пребывание в тюрьме усилит депрессию. — Прекрасно! — прервал священнослужитель. — Следовательно, я могу его навестить… — Конечно, владыка… — ответил начальник тюрьмы. — Вы хотите с ним поговорить с глазу на глаз?.. — Разумеется… — подтвердил священнослужитель. — Я получил на это разрешение… — Я спрашиваю для порядка. — Начальник вывел его в коридор. Душный, затхлый воздух. Словно никогда не открывали окон. — На всякий случай на столе колокольчик. Если он возбудится… — Спасибо… — кивнул священнослужитель. — Я буду помнить… — Маленькая комната. Небольшое окно с решеткой. Вид на широкий тюремный двор, со штабелями дров. Послышались шаги в коридоре. Потом открылась дверь, и вошел заключенный. Священнослужитель смотрел в окно. Неожиданно его охватил страх перед предстоящей встречей. До сих пор он сохранял спокойствие. Сейчас боялся взгляда стоящего за спиной человека. — Мы, кажется, знакомы… — услышал он спокойный, тихий голос, почти шепот. — Я показывал когда-то вам свою образную… — Вот как, подумал иерарх, ему уже сказали, с кем он встретится… Иерарх обернулся. — Да! — произнес он, внимательно глядя на заключенного. — Мы знакомы. Я помню нашу встречу. — Заключенный улыбнулся. — Кто же из нас, владыка, мог подумать, что в следующий раз мы встретимся при таких обстоятельствах?.. — Иерарх показал на стул. Сам сел напротив. — Что ты мне можешь сказать, брат мой?.. — начал он. — Я хотел бы тебе помочь. — Это невозможно… — ответил заключенный. Иерарх забыл, о чем они говорили при первой встрече в монастыре, хотя помнил мрачную образную, заполненную старыми иконами… — Нет, возможно… — вздохнул он. — Многие люди ошибочно полагают, будто монашеский обет охраняет нас от болезней, которым подвержен мир. Не всегда. Трудно убежать от мира. Ведь порой мы сами поддаемся искушению. Сатана вовремя умеет подсунуть хитроумный довод. Мы познаем мир не ради своего тщеславия и не для того, чтобы вкусить его ядовитые плоды, а для того, чтобы лучше понять тех, кому мы по призванию должны служить. Разве я ошибаюсь?.. — И что же из вашей ошибки следует, владыка?.. — спросил заключенный. — Я догадываюсь, какой вопрос вы собираетесь мне задать. Ваше вступление было излишним. Не потерял ли я веру? Именно так и случилось… — Он ожидал, что заключенный заговорит возбужденно и обнаружит напряжение, в котором, говорят, он пребывает. Но заключенный владел собой. Казалось, он даже понимал беспокойство собеседника. — Мы должны это друг другу сказать, — продолжал он. — И поэтому я согласился поговорить с вами… — И все же, — прервал священник, — Бог не покинул тебя. Тебе оставался один шаг до преступления. Ты сам прекрасно знаешь, как близок ты к нему был. — Правда, близок… — усмехнулся заключенный. — Если бы у меня не выбили из рук оружия, я выстрелил бы. Я был совсем рядом. Не промахнулся бы, это точно. Я опоздал. Это не была, однако, заслуга Того, кому вы служите… — Кому мы, недостойные, служим! — оборвал иерарх. — Не отказывайся раньше времени от своей обязанности. Такого служения не бросают… — И все же… — Заключенный рассматривал стоящий на столе колокольчик. — Боятся, что я могу вас обидеть… — кивнул он, словно желая спрятать усмешку, появившуюся на губах. — Зря! Они уже установили душевную болезнь?.. — Врачи? Ничего такого не говорят, — ответил иерарх. — Считают, что это был шок. Думаешь, ты болен? — Нет! — ответил заключенный. — Они тоже это знают. Но вы… — он наклонился над столом, — именно этого больше всего хотите… — О чем ты говоришь?! — Вы избежали бы многих неприятностей, если бы официально было подтверждено, что я умалишенный. Это поистине наиболее простое решение, разве я не прав?.. — Почему ты не думаешь о таком решении, которое было бы наиболее простым для тебя?.. — спросил священник. — Думаю, владыка! Думаю!.. — проговорил заключенный. — Судебный процесс. Меня должны обвинить в намерении совершить преступление. Причем заранее обдуманное… — Напрасно ты в этом так уверен… — поморщился иерарх. — Жаль, что ты думаешь лишь о мирском суде. Важнее суд другой, что проходит без свидетелей. — Божий суд мне не страшен, — продолжал заключенный уже без усмешки, — ведь я сказал, что не признаю подобных определений… — Со временем это пройдет… — Иерарх старался говорить мягко, чтобы не раздражать собеседника. — Ты надломился. Что поделать. Неудивительно. Ты оказался на краю… — Спасибо… — буркнул заключенный. — Пожалуй, действительно так, владыка. Тот, кто оказался на таком краю, не станет искать дорогу, по которой до сих пор шел… — Я хотел бы знать, как это случилось, — проговорил посетитель. — Не было другого выхода?.. — Был, конечно! — фыркнул заключенный. — Я мог бы своевременно обратиться в полицию. Это, вероятно, понравилось бы вам… Мне надлежало указать, кто дал мне адрес разыскиваемого преступника. Объяснить, что он поручил мне передать письмо своим сообщникам, которые готовили его побег. Вышло иначе, я жалею. Письмо я действительно передал. Конечно, я знал, что этот человек совершил преступление и что от его руки погиб кто-то, кого по своей совести лучше не судить. Я слышал, что убит был чиновник, неразборчивый в средствах, но, признаюсь, мне это было безразлично. Волновало другое. Я хотел выполнить свой долг, спасая загнанного в ловушку. Именно об этом я думал. Мне хотелось ему помочь. Ведь он был в беде, и немногие могли ему помочь. — Лучше было этого не делать! — прервал священнослужитель заключенного. — Не следует доверять суду людскому, однако не стоит и узурпировать права этого суда. Ты спасал преступника. Ему можно было помочь только одним. Спасая его душу. А ты об этом забыл… — Сначала следовало спасать плоть! — усмехнулся заключенный. — Не о чем сейчас говорить! Ничего из моей помощи не получилось. Когда я вернулся с ответом, он уже сидел в участке… — Надо было забыть о происшедшем… — Свой моральный долг ты выполнил, если ты его действительно так понимал. Ничего не вышло, да, видно, и выйти не могло! И это, вероятно, произошло помимо твоей воли… — Позднее, — вздохнул заключенный, — человек, который связал меня с преследуемым и который, как я знаю теперь, оказался предателем, заявил, что это я сообщил полиции адрес. Он с самого начала так задумал. Хотел переложить на кого-нибудь свою вину, а сам донес. Он даже упомянул о сребрениках… — А как ты достал оружие? — спросил иерарх. — Полиция уже это выяснила! — ответил заключенный. — Они записали мои показания. А вам эти подробности зачем?.. — Важно все! — возразил посетитель, постепенно обретая уверенность в себе. — Все, сын мой… Итак, где ты взял револьвер?.. — Взял в квартире у одного купца, — ответил заключенный, — которого я навещал и который показал мне как-то этот револьвер… — Он приобрел его, кажется, — продолжал допытываться иерарх, — после какой-то кражи?.. — Возможно… — согласился заключенный. — Я не помню. Господи, ведь это неважно… — И тогда ты решил убить предполагаемого предателя? — спросил посетитель. — Полиция, владыка, не сомневается, что все произошло из-за него, — проговорил заключенный. — Вероятно, он получил соответствующее вознаграждение. Жалко, что я его не убил. — Молчи! — Иерарх встал, с трудом подавляя гнев. — Подумай о раскаянии… — Заключенный печально глядел на него. — Я никогда не почувствую раскаяния… — Это и свидетельствует о твоей болезни, — стукнул кулаком по столу иерарх. — Я сомневаюсь, можно ли найти здесь подходящее для тебя лекарство. Ты ведь понимаешь, кто говорит твоими устами?.. — Свободный человек, владыка, — отрезал заключенный, взял колокольчик и стал вертеть его в руках. — Сатанинская свобода! — пожал плечами посетитель. — Это он вселился в тебя, и разум твой помутился. Мы не теряем надежды, что вера вернется к тебе. И ты успокоишься… — Иерарх встал, подошел к окну. Во дворе между штабелями дров парами прогуливались заключенные… — У тебя есть какие-нибудь пожелания? — спросил он. — Да! — ответил заключенный. — Я хотел бы, чтобы мое дело передали наконец в суд… — Господи Боже мой! — вздохнул посетитель. — Может, вообще до этого не дойдет… — Он пожалел о своей откровенности. Заключенный побледнел. — Значит, сумасшествие? — прошептал он. — Вы так решили?.. — Сын мой! — Иерарх подошел к нему. — Ничего мы не решили. Мы молимся за тебя. За твою веру. На что тебе еще надеяться?.. — Жаль, — услышал он слова заключенного, — что вы не видите, какое сейчас у вас лицо, владыка. Может, вы поняли бы, кого из нас он выбрал. — Кто — он? — удивился иерарх. Заключенный молчал. Да, сейчас он вел себя как больной человек, не владеющий собой и охваченный всепожирающей ненавистью. — Это безразлично!.. — Такая неожиданная перемена настроения, думал священник, слушая заключенного, тоже свидетельствует о состоянии, далеком от равновесия. Он сказал правду. Ничего еще не решено, а цель посещения тюремной больницы — найти аргументы. Размышляли только, как вообще не допустить открытого судебного разбирательства. Такое решение должно было, конечно, сочетаться с установлением невменяемости заключенного. Был ли он невменяем? Хотя иерарх был уверен в его искренности, он смотрел на заключенного, пытаясь отгадать, не скрывает ли тот чего-нибудь. А ведь его вопросы, вдруг подумал он, лишены всякого смысла. Разве тот, кто покушается на жизнь другого человека, вменяем? Можно ли говорить в таком случае о вменяемости? Если бы даже они вместе с заключенным могли теперь установить, что скрывается под этим понятием — ведь тогда, когда тот поднял оружие, намереваясь убить человека — иерарх пытался представить себе эту сцену, и его снова охватил непреодолимый страх, — он был невменяем, потерял всякую способность оценивать свое поведение. Он подошел к заключенному. Посреди комнаты встал на колени. — Молись со мной… — Он поднял руки к лицу. Закрыл глаза и начал громко читать молитву. Рядом послышались шаги. Заключенный не опустился на колени. Иерарх молился один. Открыв глаза, он увидел, что заключенный повернулся к окну и смотрит на тюремный двор. Иерарх решил не возобновлять беседу. Постучал в дверь и сказал надзирателю, что посещение закончено. Задержался у порога и перекрестил заключенного. В приемной, возле главного выхода, его ждал молодой монах. Он с любопытством рассматривал иерарха. Они сели в автомобиль. Во время езды он ни словом не перемолвился со своим спутником. Думал, какие же выводы можно сделать из посещения. По его мнению, торопиться не стоило, предлагая какое-либо решение. Заключенный, безусловно, еще не пришел в себя. Иерарх понимал, как трудно было заключенному сохранять спокойствие во время свидания. Однако то, что он вел себя сдержанно, за исключением тех моментов, когда начинал слишком злиться, еще не говорило о его здоровье. Иерарх не считал, что тот психически болен, хотя и не исключал такой возможности. Когда он несколько дней назад разговаривал со следователем, ведущим это дело, у него сложилось впечатление, что власти охотно признали бы арестованного сумасшедшим, чтобы не усиливать скандала, который и так стал уже достаточно громким. Следователь согласился с ним, что торопиться не стоит. — К счастью, — заключил он, — это не тот случай, когда обвинитель мог бы прийти к выводу, что подсудимый — один из участников обширного заговора, в котором и монастырь замешан. — Видимо, следователь заметил ироническую улыбку собеседника, поэтому добавил, что такие слухи, к сожалению, ходят. Конечно, подобное обвинение лишено всякого смысла. Так он думает, по крайней мере в данный момент. — Ни о какой антиправительственной деятельности, — уточнил он, — мы не знаем, хотя в последние годы в монастыре случалось всякое, о чем даже говорить нельзя. Однако у следствия нет материалов. Значит, мы имеем дело с фактом особого отчаяния. Монах всегда вел себя безупречно. У него репутация человека, строго соблюдающего монастырский устав. Что же случилось?! Мотивы его поступка остаются загадкой. Стоило мотивы эти, конечно, установить, хотя результат, — улыбнулся он, — пожалуй, больше интересует монастырское начальство, с точки зрения закона случай вполне заурядный. К счастью, не произошло худшего. Мертвого тела нет… — Собственно говоря, — продолжал он, помолчав, — труп-то есть… — Чей же? — удивился священнослужитель. Следователь помедлил. — Человек, которого монашек так жаждал спасти, два дня назад повесился. Не удалось, к сожалению, за ним уследить. Такое случается в наших тюрьмах. Не стоит, однако, делать поспешных выводов о тюремных строгостях. Этого человека нельзя было заподозрить в намерении покончить с собой… — Во время посещения больницы священник размышлял, не сказать ли заключенному об этом самоубийстве, но передумал. Пока рано… — решил он. Сообщение может его оглушить — привести к еще большей депрессии. Еще до свидания он попросил следователя не сообщать заключенному о смерти пойманного бандита. Тот обещал выполнить просьбу. Однако нет ли в тюрьме иных способов передачи новостей?.. Пока известие это, безусловно, до арестованного не дошло. Иначе беседа складывалась бы по-другому… — Владыка! — заявил в конце визита следователь. — Я не стану уточнять, что мы поступаем чрезвычайно осторожно и в дальнейшем каждый наш шаг будем согласовывать с духовными властями. Мне кажется, важнее, чем намерение совершить преступление — я снова не касаюсь существенных, пожалуй, причин, — отклики, которые может вызвать данное дело. Ведь нетрудно себе представить, что из несостоявшегося убийцы сделают мученика. В подобных случаях объективные факты не принимаются во внимание. Складывается определенная атмосфера. Представьте себе, пожалуйста: монах стреляет в провокатора… — Значит, все же был провокатор? — прервал иерарх. — Теперь-то это ни для кого не секрет! — объяснил следователь. — Он помог нам поймать беглеца… — Я понимаю… — отозвался священнослужитель. — Ну что ж! — следователь встал, чтобы попрощаться. — Подождем, как судьба сложится… — Он проводил священнослужителя в коридор. Они прошли мимо заключенного в серой шинели, которого вели, как объяснил следователь, с допроса. — Что он натворил? — спросил священнослужитель, протягивая следователю на прощание руку. — Печатал подстрекательскую литературу… — ответил следователь… Итак, еще один сюжет, заканчивающийся на станции Астапово, можно было объяснить, а стечение обстоятельств, сопутствующих ему, выглядело правдоподобно.