За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Конечно, неизвестно, какими подробностями следует воспользоваться, чтобы все было понятно, ясно одно — необходимо ввести новые образы. Он понимал: если выведет на сцену персонажи, подлинное присутствие которых, правда, документально не подтверждено — установлено только, что в Астапово приезжали высокие церковные сановники, — будет легче показать героев Толстого. Он уже определил, кто из бесконечной галереи образов Толстого должен появиться на втором, однако не менее важном плане. Присутствие некоторых из них он уже обозначил. Зритель, например, не должен сразу узнать, что молодая дама, выходящая из автомобиля перед станционным зданием, — вскоре после приезда она исчезает, чтобы появиться только в кульминационный момент пьесы, — это сама Анна Каренина. Конечно, реальных героев должно быть больше. Без них драма об умирающем Льве Николаевиче не будет правдивой, как он ее задумал, размышляя над первыми сценами пьесы еще во львовской тюрьме. Врачу, навестившему его после долгого отсутствия, он говорил, что его волнует язык пьесы. Надо найти форму, которая отличалась бы от современного разговорного языка. Однако он не собирается реконструировать стиль начала века. Меньше всего хлопот с персонажами, взятыми из произведений Толстого. Он решил, что ничего не будет выдумывать, воспользуется классическим текстом. Впрочем, говорить они должны очень мало, так, чтобы у зрителя сложилось впечатление, будто их слова — это слова умирающего. Следовательно, главное — выбрать материал. В особую папку он сложил фрагменты, которые без большого труда можно было бы включить в ход сценического действия. Врач поморщился. — О чем ты говоришь? — спросил он, вертя в руках пустую рюмку. — Твоя пьеса будет о смерти?.. — Он не возражал. — Тогда к чему весь маскарад? Чтобы показать распад, можно, пожалуй, обойтись без исторических персонажей и не ломать себе голову над их речью… — Писатель устал. Он мог, конечно, объяснить, почему стал писать эту драму. Однако у врача было свое истолкование замысла. — Она, очевидно, будет о тебе? — спросил он улыбаясь, будто вопрос мог показаться забавным. — Ты же сам говорил, что только такая работа чего-то стоит. — Да, конечно… — серьезно ответил писатель. — Это должна быть пьеса обо мне — хотя я использую разные стили, перевоплощаюсь в различных людей — и еще нечто большее. Мне кажется, ты не понимаешь… — Врач беспомощно развел руками и перестал улыбаться. — Я не считаю тебя невеждой… — попытался задобрить его писатель. — Не каждый способен это понять. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом… — Писатель наполнил рюмку. Решил не возвращаться в кабинет. Он давно не брал в рот спиртного. А если брал, то немного, и сейчас ему ужасно хотелось выпить. — Тебе налить? — Врач кивнул. — Я оставлю у тебя машину, — сказал он. — Не поеду никуда. Можем напиться… — Потом молодой человек дремал в кресле, одурманенный, с тупой болью в груди. Писатель подумал, что не стоит будить его и бессмысленно отправлять в таком состоянии домой. За окнами моросил дождь. Он поднялся наверх, зажег настольную лампу. Стал читать. Вскоре заметил, что ветер треплет занавеску. Он забыл закрыть окно. Закрыл и снова стал читать. Попался листочек, на котором он когда-то записал содержание письма Толстого от 25 сентября 1910 года Малиновскому о смертной казни. Ему удалось установить, что Малиновский был в то время профессором Томского университета. На том же листке — набросок сцены скандала, который устроила Софья Андреевна, обнаружив, что портрет ненавистного Черткова висит в кабинете мужа на почетном месте. Эпизод, когда Софья Андреевна в порыве безумного отчаяния стреляет в себя из фальшивого пистолета, пугача, разорвав перед этим портрет Черткова, — вот как нарастает драма: трагическое в ней переплетается с комическим и жалким. Льва Николаевича нет дома. Напряженное ожидание его возвращения. Все время с пистолетом наготове. Наконец муж возвращается. Появляется в доме. Софья Андреевна стреляет вторично. Невезение: Толстой снова не слышит. Но выстрел доносится до Марии Александровны Шмидт… Она пишет тут же письмо Саше. Напряжение постепенно спадает. Софья Андреевна ложится спать. Неожиданно ее будит звук подъезжающего экипажа. С трудом она встает с постели. Кто это может быть? — думает она. Вероятно, Варвара Михайловна Феокритова с Сашей. Значит, опять скандал. До сих пор весь дом спал. Вдруг появляется свет в комнатах. Сначала в коридоре, потом в кабинете Льва Николаевича. Какие-то предостерегающие вспышки в полной темноте. Толстой, разбуженный, тоже помогает успокаивать истерический приступ. В наброшенном халате, с трясущимися руками. — Что происходит?.. — Еще недавно он работал в кабинете над письмом к Малиновскому, размышлял, как ловко жалкое, невежественное правительство держит народ в состоянии ужасного гипноза злодейства и какая огромная моральная ответственность лежит на всех тех, кто обязан во весь голос выступить против чудовищной кары. Но Толстой недоволен написанным. Все труднее потрясти совесть читателя. Будто со временем слова потеряли свой вес. Доказательства звучали слабо и стали какими-то привычными. Пишут и читают в газетах о смертной казни, о новой моде на шляпы. Все это вперемешку с объявлениями, расхваливающими кинематограф и рестораны. И все это сливается в один поток. Ложь — сторонники смертной казни ударяются в патетику, разглагольствуя о том, что спокойствие находится под угрозой, что все время растет злодейство, и ни словом не намекая на то, что, угрожая смертью, власти просто скрывают свой страх перед обществом. Далее, рядом с ложью — полуправда: самая лучшая форель в трактире Иванова, и тут же прямо потрясающее сообщение об Откровении Антуана Исцелителя, проповедующего в Бельгии всеобщую любовь. — Почему, Господи Боже мой?! Почему такое происходит?.. — спрашивает Толстой, наклоняясь над содрогающейся от рыданий Софьей Андреевной. — Почему ты не пытаешься владеть собой?.. — Ему хотелось сказать это мягче. Но он слышит свой резкий, неприятный голос. В глазах больной страх. Да, она больна. Саша подает лекарство. Софья Андреевна хочет оттолкнуть рюмку, но Толстой в последнюю секунду хватает ее за руку. Лекарство кое-как вливают ей в рот. Лишь несколько капель стекает по подбородку. — Все хорошо… — шепчет он. — Я не поеду к Черткову… — И одновременно в горле комок, с которым трудно справиться. Растущая неприязнь, более того, отвращение к себе, к этому прикосновению, даже к собственному голосу, звучащему теперь мягко и успокаивающе. Он видит слезы в уголках глаз. Софья Андреевна тем временем успокаивается. — Прости… — говорит она. — Я не должна была снимать его портрет, если тебе так уж хотелось, чтобы он там висел. Мне казалось, однако, мой дорогой, что на этом месте ты должен повесить портрет своего отца… Господи… — Она замолкает и закрывает глаза. Теперь она будет спать до утра. Лекарство начинает действовать. Сколько еще часов до рассвета?