За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Погода портилась, золотая осень словно поблекла, на горы уже давно пролился лиственный багрянец, и все чаще их затягивал туман — с рассвета до близких сумерек. Короткие дождички сменялись долгими утомительными дождями. Работа застопорилась. Его снова охватило непреодолимое чувство, что ему не справиться, что первоначальный замысел превышает его возможности. Нет, он не отчаивался — его сковывала усталость. Тогда он возвращался к тетрадке в черной обложке, где записывал не связанные между собой фрагменты запомнившихся разговоров со Слепым. События 1910 года и все происходящее на станции Астапово беспокоили так же, как история Слепого, которую он давно стал записывать. И если вначале политическая драма отступала перед драмой человека — Слепой был жив, и к нему даже вернулось зрение, — то, делая следующие записи, которые захватывали его воображение, будто и не связанные с главным делом — с пьесой о Толстом и набросками к очередным актам, — в какой-то момент он почувствовал, что в политической драме раскрывается и другой, человеческий смысл. Слепой проводил долгие месяцы в домике, снятом недалеко от пущи. Он любил прогулки, охотнее всего гулял с великолепной афганской борзой. Говорил, что теперь предпочитает собак людям, в которых он окончательно разочаровался. Рано утром он выходил с удочкой и несколько часов проводил на рыбалке в одиночестве у пруда. Правда, не в полном одиночестве. Его безмерно раздражали подозрительные рыболовы. Ему казалось, что они удят без разрешения. Но и те тоже избегали его. Узнавали на расстоянии — может, по собаке, не отходившей от него? — и старались не попадаться ему на глаза. Однако он наблюдал за ними и замечал, что им больше везет. Рыба также избегала его, а так мечталось поймать хорошую рыбину. Как-то он наткнулся на парня, который, видимо не зная привычек Слепого, приглядел себе его место. — Ну-ка, молодой человек! — сказал он, раздвигая высокую траву. — Пошел отсюда! Это мое место… — Сам отваливай, дедушка! — услышал он в ответ. — Уматывай со своей псиной… — Борзая ластилась, словно хотела понравиться незнакомцу. — А где это вас, — проворчал Слепой, — научили так говорить?.. — Парень не пошевелился. — Я сказал, дедушка, чтобы ты отсюда отваливал. Рыбу спугнешь… — Да ну! — Слепой подошел ближе, с трудом сдерживая возмущение. — Посмотри-ка на меня… — Парень медленно повернул голову. Поглядел большими светлыми глазами. Пожал плечами. — Ну и что? — спросил он. — Для рекламы рыболовного снаряжения, может, и сгодишься, папаша… В журнале для пенсионеров… — расхохотался он. — Да знаешь ли ты, молокосос… — выдавил из себя Слепой. Вид ластившейся собаки взбесил его, и он решил вернуться домой и сегодня больше не рыбачить… — Всегда одно и то же! — дорогой повторял он про себя. — Нахальная, необузданная самоуверенность, отсутствие дисциплины, конечно, у парня не было при себе разрешения на ловлю, наглость и удивительная безнаказанность. Безусловно, тот его узнал. Как же иначе, если все его знали? Однако парень осмелился разыгрывать простачка. Слепой пожаловался сухощавому другу, приехавшему пригородным поездом его навестить. — Не придавай значения! — вздохнул друг. — У тебя что — нет других забот?.. — Слепой хотел возразить, что важно все. Пойманная рыба и пожар, отвратительная погода и плохие новости, прочитанные в газете. Друг сидел в плетеном кресле на террасе. Он приехал, чтобы поделиться своими впечатлениями о поездке в горы. — Ну да, — не на шутку рассердился Слепой. — Будто у меня действительно нет других забот, кроме вчерашней погоды и твоих подвигов в горах… — Друг усмехнулся. — А вот и нет!.. — сказал он с обезоруживающей улыбкой. — И не будет, мой дорогой… — И тут Слепой понял, что между встреченным час назад парнем, ловившим рыбу на его постоянном месте, и давним сослуживцем, наслаждающимся теперь прохладой на террасе — сегодня с утра стоял палящий зной, — нет особой разницы и что историю — ту, о которой он в последнее время часто думал, сводя счеты со своей совестью, — можно почувствовать в этаких взглядах, в долях секунды, когда появляются наглые ухмылки и когда безнаказанно произносятся пренебрежительные фразы. Он возмутился еще больше. Но разозлил его не этот заморыш — он теперь замолчал и разглядывал Слепого исподлобья, — волновало и не воспоминание об унизительной встрече у пруда, гнев вызвало именно неожиданно охватившее его ощущение истории. Это было словно предчувствие ее дальнейшего пути. Смех предвещал безнаказанность, перед которой ему рано или поздно придется капитулировать. Придется, когда его станут оценивать реально. — Знаешь, — засопел он, усаживаясь напротив, — мне всегда удивительно везло на дураков. А без дураков, окружавших меня, я был бы никем. Ну, может, не совсем… — усмехнулся Слепой. — Я слышал, что когда-то мне прочили должность начальника почты. Не приложил ли ты руки к этому?.. — Заморыш смотрел на него как на сумасшедшего. — У тебя что, прогулка не удалась? — спросил он. — Черт возьми, ты прав… — сказал Слепой, наконец успокоившись. — Не удалась, негде больше гулять… — И подозвал борзую… Эта последняя сцена, записанная в тетради под крупным заголовком: «Дело Слепого», показалась ему смешной, банальнее предыдущей — записи их встречи в больнице перед кабинетом окулиста. Правда, со временем сам герой этих набросков становился смешным, хотя смеяться над ним было весьма не безопасно. Год назад писатель встретил старого знакомого, бывшего в свое время близким другом Слепого. Какой-то период они даже работали вместе — он был кем-то вроде его советника, — а потом в один трагический момент дороги их настолько разошлись, что их можно было считать врагами. И вот писатель с удивлением узнал, что Профессор — тот еще недавно читал лекции студентам — навещает сейчас Слепого, и даже часто. Смеясь, Профессор объяснял, что старость смягчает нравы. Это нонсенс! Напротив, усиливает ненависть. Старость злопамятна и беспощадна. Должно было, думал он, случиться нечто чрезвычайное, если старый диабетик находит время для разговоров с давним противником. Он спросил Профессора: мечтает ли Слепой о том, чтобы к нему вернулись утраченные почести? — Где там! — ответил Профессор. — Он по-прежнему скромный человек. Впрочем, он всегда был скромным, сколько я его помню. От старых друзей, сказал он, нельзя отказываться. Особенно теперь, когда у нас обоих много свободного времени. Слепой порой читает свои дневники. Очень интересные. Допытывается, не пропустил ли он в записях чего-нибудь важного, о чем до сих пор не знал. Его огорчает, что детали забываются, хотя иногда именно они весьма существенны, без них просто трудно обойтись. Его записи, считает он, предназначены для внука. В порыве откровенности он сказал как-то, что его больше волнует мнение внука, чем безапелляционные суждения современников. Он по-прежнему питает презрение к людям, которые скрупулезно разыскивают факты недавнего прошлого и которым кажется, будто они могут быть судьями и их приговор справедлив. Они грешат, утверждает он, излишним высокомерием и неоспоримой глупостью. Глупость эта, по его мнению, объясняется тем, что они не знают причин происходившего. Их знания по не зависящим от них обстоятельствам фрагментарны. Будет ли внукам действительно больше известно о причинах? Слепой считает, что так должно быть, хотя сам Профессор в этом не уверен. — Писатель прервал его, заметив, что Слепой, хотя и не желает в этом признаться, мечтает скорее о легенде. Не хочет даже представить себе, что легенда его обойдет. — Возможно, — согласился Профессор. — Но мне, как ты понимаешь, спрашивать его неудобно… — По словам Профессора, Слепой как-то интересовался писателем. Говорил, что окончательно в нем разочаровался. Он по-прежнему не доверял людям подобного типа. Никогда, доказывал он, нельзя на них полностью положиться. Их преданность не бывает абсолютной. В самый неожиданный момент они могут обмануть доверие… Профессор якобы объяснял, что это старые обиды, но Слепого переубедить не удалось. Слепой был недоволен спектаклем, который когда-то смотрел. Он со злостью говорил, будто никогда не мог уразуметь, что на самом деле хотят в театре сказать. И где кончается притворство. Словно боятся говорить прямо. По его мнению, писатель — человек тщеславный, как и прочие его собратья, а с ними у него постоянно были одни неприятности. — Честно говоря, я таких людей презираю! — закончил Слепой. — Жаль на них тратить время… — В беседах с Профессором Слепой рисовал идиллические картины, которые могли бы стать реальными, если бы история развивалась иначе, согласно его предвидению. Но, к сожалению, признался он, история не всегда развивается согласно предвидениям. Много рассуждал он и о счастье. Бывают люди, говорил он, которые делают очень серьезные ошибки, но им, несмотря на это, счастье все же улыбается, и в последний момент они умеют выкарабкаться даже из самых ужасных положений, что отнюдь не следует приписывать их проницательности и необыкновенному уму. Простое стечение обстоятельств. Он сам испытал нечто подобное в зените своей жизни… Профессор обрадовался, услышав, что писатель задумал большое произведение о Слепом. Уговаривал ни в коем случае не бросать этого замысла, хотя признавал, что осуществить его будет совсем непросто. Обещал даже помочь, если найдется свободное время. Ведь он знаком со Слепым очень давно. Знает о нем много. В конце беседы Профессор весело спросил, не думает ли и писатель о внуках… Писатель сказал, что обязательно возьмется за эту тему, как только справится с пьесой о Толстом. Профессор удивился. Он не слышал, что его собеседник работает над такой вещью. Ему было интересно, почему писатель обратился к этой истории. Это будет пьеса, объяснил писатель, действие которой протекает на станции Астапово, ее героями станут реальные люди и нереальные — персонажи толстовских произведений. Профессор признал замысел интересным. Почему все же такая тема привлекла его внимание, допытывался Профессор, неужели в сравнительно недавнем прошлом не было столь же интересных событий… Конечно, были, ответил писатель, но эта тема занимает его давно, и он не в силах отказаться от нее. Кроме того, он полагает: определяя свое отношение к такой противоречивой фигуре, какой предстает перед нашими современниками Толстой, он тем самым определяет свое отношение к самому себе. Игра стоит свеч… Они стояли на площади перед винным погребком, и Профессор, прощаясь, спросил, не боится ли он неудачи. — Да… — ответил писатель. — Боюсь, дорогой мой. Но я обязан это сделать… — Теперь писатель решил обязательно закончить книгу о Слепом. Быть может, раньше, чем пьесу о Толстом. Очень не хотелось отказываться от зарисовок встреч со Слепым. Хорошо бы в книге — он уже представлял себе ее структуру — раскрыть, насколько это сейчас возможно, полную правду о Слепом. В будущем пусть постараются это сделать другие. Важнее, казалось ему, выразить свое отношение к происходящему, а поэтому — вопреки сетованиям Слепого — это будут дополнительные материалы для приговора, который выносят современники. Видно, у Слепого были основания отзываться о писателе без симпатии, утверждать, что окончательно в нем разочаровался… Дождливые и туманные дни кончились. Теперь по утрам были заморозки. В полдень светило солнце. Стали видны горы, словно между ними и домом опять уменьшилось расстояние. Надо было включить центральное отопление. В деревне все было по-прежнему. Говорили, что срок переселения назначили на весну. На холме быстро достраивали дома. Утром он выходил на прогулку. Возвращался только к обеду. Заглянул в амбулаторию, но врача не застал. Получал на почте письма. Чаще всего конверты не вскрывал. Это были письма из театров, счета и какие-то послания от незнакомых людей. Ничего не происходило. Он ждал, когда снова сможет приступить к работе. После прогулки поднимался наверх, просматривал свои записи, а приняться за работу не было сил. Впрочем, его это не огорчало. Он читал дневники Толстого или вообще ничего не делал. Стоял возле окна и смотрел на дорогу, на которой снова появились грузовики. Такая поспешность — в прошлом году работы прервали раньше — свидетельствовала: теперь хотят уложиться в установленный срок. В субботу позвонил кто-то из знакомых и сообщил, что приедет с переводчиком, который работал над одной из его пьес, пользовавшихся когда-то успехом. За день до приезда гостей — отвертеться от них не удалось — он набросал сцену разговора шпика, присланного из губернии, с железнодорожным телеграфистом. Уже целый день приехавшие провели на вокзале в Астапове. Утро. Французский кинематографист получил депешу из Парижа. Его просят присылать для французских газет точную информацию. — Европа взволнована, — объясняет он ожидающему своей очереди шпику, тот сидит на подоконнике и услужливо поддакивает французу. — Европа взволнована этими сообщениями, — повторяет француз, — А я должен признаться, что в последнее время такое случается не часто… — Ваши земляки, — усмехается шпик, — немного экзальтированы. Это у вас в крови. Вами руководит простое любопытство. Нас, видите ли, парализует, — тут он бросает взгляд в сторону молодого человека, склонившегося над аппаратом, — тяжкое горе… — Ну, ну… — француз размахивает длинной полоской бумаги с текстом депеши, — это не простое любопытство, сударь… — Он говорит на смешном, ломаном языке, старательно подбирая слова. — Мы тоже чтим Толстого, можете мне поверить. Пожалуй, никто более нас не способен на это, но вы всегда считаете, что мы не созданы для глубоких переживаний. Господи! И вы еще к тому же обвиняете нас в высокомерии, а есть ли кто высокомернее вас, господа?.. — Молодой человек поворачивает голову. Аппарат замолк. В комнате очень жарко. Видно, недавно затопили. Труба железной печурки раскалилась докрасна. Неприятно пахнет горящим углем. Француз думает: хорошо бы ненадолго открыть окно. Шпик сидит неподвижно. В буфете расставили столы — ночью там на временных постелях спало большинство приехавших, для которых не нашлось места в вагонах, поставленных на запасных путях, — время завтрака, француз предпочитает находиться здесь, в боковой комнате. В буфете ему не по себе. Его раздражает обычай с утра пить водку. Так убивает время кое-кто из прибывших. Телеграфист вызывает у него симпатию. Пока не появился мужчина — теперь он расселся на подоконнике и говорит дерзости, — они беседовали о Париже. К Рождеству француз должен вернуться домой. Хватит скитаться! Фирма пришлет в Петербург на его место других. Телеграфист допытывался, как живут в Париже. Француз спросил, был ли он в Петербурге. Парень покачал головой. — Ну уж не так живут, как в губернском городе, это точно! — засмеялся француз. — Ведь Париж — столица мира. — Там живут не только богатые… — прервал его телеграфист, задетый шутливым тоном собеседника. — Хотелось бы узнать о тех, других, о ком не пишут в книгах и кого не снимают кинематографисты… — Снимают, снимают! — уверил его француз. — Я сам знаю предместья лучше, чем богатые кварталы. А как живут? Веселей, друг мой… — Француз только сейчас заметил, что в проницательном взгляде телеграфиста больше печали, чем удивления… Зародилось неясное желание как-то развеселить молодого человека. Вспомнился друг, оставшийся в городе на Неве. Вчера он и ему отправил депешу. Ответа до сих пор не получил. Не запил бы тот в его отсутствие. — Ты поехал бы со мной в город, который считается столицей мира?.. — спросил француз. Телеграфист молчал. — У меня есть друзья, они едут со мной в Париж. Будут там готовить балетные представления. Париж интересует все, что приходит с Востока. Черт возьми! — улыбнулся он. — Бываешь же ты в театре… — Конечно… — откликнулся телеграфист. — Но я не люблю танцы. Скучно… — Жаль… — вздохнул француз. — Вероятно, ты видел только плохой балет… — Дверь открылась, и заглянул молодой мужчина с бледным, помятым лицом. — Мне что-нибудь есть? — спросил он. Телеграфист покачал головой. Мужчина постоял в нерешительности. Потом вошел. Сел на подоконник. — А вам больше повезло? — спросил он француза, показывая на депешу. — Да… — ответил француз. — Я получил известия. Европа взволнована… — добавил он. — Эти вопросы я только что получил из Парижа. Там ждут последний бюллетень о состоянии здоровья… — Теперь уже недолго… — сказал мужчина, подавив зевоту и улыбаясь краешком губ. — Ну что, — француз сунул в карман депешу, — нужно, пожалуй, подкрепиться… — Он не закрыл за собой дверь. Немного постоял в коридоре, пропахшем керосином. Потянуло пронизывающим холодом. Он потрогал виски. Мокрые. В комнате, откуда он вышел, раздался громкий смех. — Смотри, Федя! — донеслось до него. — Я о французишке кое-что слышал. Он похитить тебя хочет. Видно, ты пришелся ему по вкусу… — Ответа француз не разобрал. Он выскочил на перрон. В конце перрона незнакомая дама, приехавшая вчера в автомобиле, прогуливалась в обществе пожилого мужчины. Француз прошел мимо, его удивила бледность их лиц. Вероятно, подумал он, родственники умирающего. — Ах! Ты ошибаешься… — объясняла дама тихо. На сцене этот диалог должен происходить как бы в другом измерении, хорошо бы четко отделить их беседу — так же как разговоры других перед появлением героев «Крейцеровой сонаты». Поезд, который везет их, еще не остановился в Астапове, и пройдет еще какое-то время, пока он прибудет. — Просто смертельной усталостью, друг мой, они убедительнейшим образом объясняют себе все, апеллируя к мнению медицинских светил, углублявших свои познания из области психиатрии в немецких университетах. Просто усталостью. Люди устали. Тысячи людей, запутавшихся в душевных конфликтах, не кончают жизнь самоубийством, хотя и им порой кажется, будто выхода нет. По их мнению, только люди, смертельно уставшие, ищут в нем спасения. Но это попытка успокоить и собственную совесть. Как же они могут брать на себя ответственность за чужую смерть? А может, так думают и те, кто в поисках выхода убивает любимых? — Не знаю, Анна, — отвечает ее спутник. Поправляет пенсне и разглядывает поле, тянущееся за станционными строениями. Дальше — деревья, покрытые инеем. Туман стирает горизонт. — Мне тоже знакомо это чувство… — добавляет он, немного помолчав. — Тогда мне кажется: все, что мы делаем, или то, на что способны и что в конце концов должны сделать, не стоит наших усилий. Какая-то особая болезнь, причину которой не следует, пожалуй, искать, — улыбается он бледными, узкими губами, — в немецких университетах, где проповедуют, скорее, культ силы. Болезнь подтачивает нас самих, и в нас она сидит. Полагаю, что это во сто крат хуже усталости, о которой ты столько говоришь. Это чувство вызывает бунт. Тогда жаждешь все уничтожить. Не жалея себя. Посмотри! — указывает он на кончающиеся рельсы. — Все уже за нами. Стоит ли бросаться на рельсы?.. — Женщина молчит. Мужчина нежно прикасается к ее руке. — Знаю, нельзя задавать такие вопросы, Анна… — шепчет он. — Прости. Если чувствуешь бессилие, лучше смотреть, как нас ставят возле насыпи, поспешно собирая взвод, приводящий в исполнение смертный приговор. Или лучше убить тех, — теперь он уже не улыбается, — кто жаждал уготовить нам подобную судьбу… — Он чувствует, что женщина смотрит изумленно, ничего не понимая. И в этот момент видит, как из тумана, покрывшего землю, пробивается резкий золотой луч. Это еще не солнце. Огромный, закрытый белым сукном золотой диск, блеск которого может ослепить. Но он не закрывает глаз… Переводчик появился вечером. Позднее, чем обещал. Засиделся, мол, за обедом. Сопровождающий извинялся, объяснял, что хотел показать гостю недавно открытый милый ресторанчик, где можно вкусно поесть, отведать гуральских блюд. Они сели в гостиной, и переводчик принялся сетовать, что ему пришлось ехать в такое ужасное время года. Хорошо бы приехать сюда ранней осенью. Говорят, горы тогда прекрасны. Или зимой. Но что поделаешь. Поездка зависит не только от него. Потом он сетовал, что очень много работает и по-прежнему не распоряжается своим временем. Низенький, коренастый. Поглядывал изучающе. Писатель не перебивал его. Он как раз взял русское издание «Анны Карениной», когда услышал, что возле дома тормозит машина, он спокойно положил книгу на полку и спустился встретить опоздавших гостей. Теперь он сидел в кресле, вертел в руках стакан. Лед в стакане таял. Переводчик рассказывал, какой успех имела последняя переведенная им пьеса. Жалел, что автор не приехал на премьеру. Его ждали еще раньше. У него там много почитателей. Переводчик лгал легко, даже изящно. — Кто же эти почитатели? — прервал его писатель. — Несколько актеров? Какой-то режиссер?.. — Переводчик стал уверять, что он не прав, назвал несколько незнакомых имен. Сокрушался, что не захватил с собой рецензий, которые он собрал после премьеры. — Нам, дорогие мои, — признался он наконец, — театр еще не надоел. Наш зритель, видимо, не столь искушенный. Ни кино, ни телевидение театру не угрожают. А у вас, кажется, число зрителей с каждым годом уменьшается… — Это правда, — вставил сопровождающий. — Но зато у нас хорошие театры… — Писатель слушал их и думал: вот только попрощается с гостями и сразу же примется за работу, сегодня же вечером. Неуверенность, преследовавшая его в последние дни, прошла. Кажется, он разочаровал приезжего. Молча приглядывался к нему. Комплименты, на которые тот не скупился, уже произвели впечатление. Конечно, и он мог сказать переводчику что-нибудь действительно интересное. Однако для этого надо было лучше узнать друг друга. Сейчас соблюдался привычный ритуал. Или было что-то еще? Переводчик спросил, над чем он работает. Писатель не успел ответить, как вмешался сопровождающий, сказав, что друзья в театре — при этом он заговорщицки подмигнул, словно входил в роль сообщника, выдающего тщательно скрываемую тайну, — нетерпеливо ждут пьесу, герой которой — умирающий в Астапове Лев Толстой… Переводчик поставил стакан, его глаза загорелись от любопытства. — Очень интересно… — проговорил он. — Когда вы закончите работу?.. — Не знаю… — ответил писатель. — Возможно, я ее вообще не закончу… — Я слышал, — перебил его снова сопровождающий, — что вещь уже готова. Во всяком случае, включена в репертуар… — Видно, вам известно лучше, — проворчал писатель. Разговор не клеился. Переводчик посмотрел на часы. — Может, в следующий раз, — произнес он, вставая, — удастся поговорить более обстоятельно. У меня были затруднения при переводе ваших произведений. Иногда мне кажется, — они стояли друг против друга со стаканами в руках, — что весьма многое скрывается в подтексте ваших пьес, а наибольшее напряжение достигается паузами. В этом, пожалуй, нет ничего нового, но иногда режиссеры испытывают определенные трудности с текстом. Приходится им напоминать, что не все можно прокричать… — Верно… — добавил сопровождающий. — Однако бывает и наоборот. Слишком многое скрывают молчанием… — Вы говорите обо мне? — спросил писатель. — Нет… — кисло ответил тот. — Я редко хожу в театр. Давно не видел ваших пьес… — Переводчик беспокойно переминался с ноги на ногу. Очевидно, ему хотелось, чтобы визит закончился. — Вы правы! — произнес писатель, поворачиваясь к нему. — Отложим все до следующего раза. Хорошо бы побеседовать о молчании. Кстати, не только в театре… — Переводчик взглянул на него удивленно. — Видите ли, иногда мне кажется, — продолжал он, все еще вертя в руках стакан, — что до сих пор я слишком много говорил. Этого нельзя вычеркнуть из биографии. И мне совсем не хочется, чтобы вы думали, будто я скромничаю, это неправда. Скромностью я никогда не грешил… — Пожалуй, на гостя он не произвел хорошего впечатления. Писатель немного жалел об этом. Ведь человек посвятил ему много времени. И хотел, конечно, сказать больше. Когда-то, вспомнил писатель, он читал его письма, в которых тот делился своими замечаниями, работая над переводом. По письмам было видно, какой переводчик впечатлительный человек… Писатель проводил гостей до машины. Туман закрыл долину, моросил мелкий дождик. — Старею… — сказал он, протягивая на прощанье руку. — Отсюда страх перед многословием. Думаю, вы меня понимаете… — Переводчик улыбнулся. — У всех бывают плохие дни, — сказал он. — Зачем сразу же говорить о старости? Вы должны к нам приехать. Лучше летом… — Писатель кивнул. Машина тронулась. Фары осветили стены дома, который показался ему большим и ослепительно белым. Он облегченно вздохнул. Поднялся наверх и принялся за чтение. Подумал, что завтра сможет набросать сцену прибытия экстренного поезда. За несколько часов до этого движение через станцию Астапово остановили. О поезде не объявляли, и никто — кроме женщины и ее спутника на перроне, а также бледного молодого человека — не видит приближающегося паровоза. На первом плане продолжается ничем не нарушаемое медленное движение. Люди словно устали от ожидания очередного бюллетеня о состоянии умирающего. Доктор Маковицкий, отправив очередные депеши, разговаривает с женой Толстого. Она владеет собой, возможно смирилась с мыслью, что пока не следует навещать мужа. Сын, стоящий рядом, обещал при первой возможности — Софья Андреевна даже не задумывается, какая это возможность, — провести мать к больному. Графиня согласилась, больше не настаивала. Теперь она слушает, что доктор говорит о последних часах. До завтрака она находилась в вагоне. Они вышли на перрон, поскольку надо было прибрать и проветрить душный, пропахший керосином вагон. Они не видят приближающегося поезда. Не слышат стука колес. Только трое из присутствующих внимательно смотрят, как из вагона остановившегося поезда выходят двое мужчин. Они оживленно разговаривают. Идет фрагмент диалога из «Крейцеровой сонаты».