За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Француз вернулся с прогулки. Повесил на вешалку тяжелое пальто с бобровым воротником. Сел на свободный стул против окна. По-прежнему шел снег. Они до сих пор даже не достали привезенных с собой аппаратов. Коробки стояли нераспакованными. Снимать было нечего. Может, снимут позднее. Француз только что разговаривал со своим помощником. Русский был очень взволнован и повторял чьи-то слова о сомнениях умирающего. Он слышал их от кого-то из близкого окружения Толстого. Француз мысленно представил себе большой белый экран. На нем снятое крупным планом лицо Толстого. Старец говорит: не Бог тот, кто за шесть дней сотворил мир, и не Бог тот, кто послал Сына и кто сам есть Сын; Бог — бесконечное добро, и именно поэтому его, Льва Толстого, обвиняют в безбожии. Он считает: нельзя насилием отвечать на насилие, и ему ставят в вину то, что он не дает бороться со злом. Толстой полагает: следует признать требование целомудрия и в стремлении к нему самое главное — девственность, а затем церковный, честный брак, а потом не честный, то есть, значит, не законный, не единственный, но всегда брак — и поэтому ему ставят в вину, что он выступает против брака и пророчит конец рода человеческого… Большие выразительные глаза, в них — последние мучения. Раскрытый рот. На экране шевелятся губы, однако слов, которые произносит старец перед аппаратом, не слышно. Француз думает: ведь есть глухонемые, читающие по движению губ. В будущем люди, смотрящие кинокадры, будут обладать такой способностью. Надо снимать лица крупным планом. Чтобы каждое движение губ было хорошо видно. И еще помощник сказал, что Толстой сравнивал искусство с болезнью. Чем заразительнее болезнь, тем лучше искусство. Но не эта болезненность важна. Важно другое — удовлетворяет ли искусство религиозному чувству, а также обращается ли оно к совести и морали. Именно поэтому Толстому ставят в вину то, что он — приверженец тенденциозного искусства… Да ведь каждое искусство, думает француз, тенденциозно, а как же может быть иначе? Поэтому он не понимает таких сомнений, подозревая, что за ними кроется увертка. Толстой хотел ввести в заблуждение кого-то из своих критиков. С этим и связано особое смирение. Его Бог — великолепен, а ведь Бог не существует. После отъезда из Парижа — ехал он сюда из любопытства, не так уж много зная о тайнах, которые позднее придется ему открывать, — он полагал, что снимет для своей фирмы что-нибудь оригинальное. Он мог снимать охоту на львов в Африке или конкурсы красоты на юге Европы. На Восток приехал просто из любопытства, вот и все. Через несколько дней он отправит бобины с лентой. Быть может, вскоре в парижских синематографах начнут показывать фильму, в которой рядом со сценами охоты на львов, модного конкурса красоты покажут кадры с этой захолустной станцией и одноэтажным домиком, где умирает сейчас совесть мира… Рядом послышались шаги. То был молодой человек, который утром передавал его депеши. Француз предложил ему папиросочницу. — К счастью, совесть мира не умирает никогда… — сказал он, не уверенный в своем произношении; все утверждают, будто он говорит очень смешно; какой же трудный язык, не в первый раз думает он… Он видит огорченное лицо юноши… — Никогда, друг мой! — повторяет француз. — Она живет вечно…