За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

В прошлом году — точнее, 21 января 1909 года — в Ясную Поляну приехал тульский архиерей Парфений. Двое посланников Синода помнят о том визите. На вопрос сановника, говорил ли Парфений о подробностях своей миссии — словно он мог скрывать такие подробности, — иерарх отвечает, что, хотя миссия Парфения удачи не принесла, может быть, тот визит, акт доброй воли, проявленный по отношению к несговорчивому старцу, даст плоды, и вдруг осознает, что через три года ему будет столько же лет и что сам он уже стар. — Вы, господа, — говорит иерарх, — всегда ожидаете эффектных жестов. Как знать, не прорастет ли сегодня зерно, посеянное в ту пору. — Когда? — усмехается сановник. — Время-то подходящее… — Иерарх не в силах подавить гнев. Старается как-то скрыть это. Его раздражает ожидание, — они же обязаны оставаться до конца, — неизбежные встречи и разговоры, ведь они стали центром всеобщего любопытства. Нахлынувшее раздражение проходит. Люди на станции, ожидающие сообщения врачей, начинают скучать. Они, двое духовных лиц и какие-то заграничные кинематографисты — вот самые интересные личности, которые могут привлечь внимание. — Господин Харламов! — перебивает младший священнослужитель. — Коль будет необходимо, из Тулы в любую минуту может приехать преосвященный Парфений… — Сановник пожимает плечами. — Если ему до сих пор ничего не удалось… — Недавно сановник читал депеши. Известия запрашивали губернаторы Рязани, Тамбова, Калуги, Тулы… Скучно. Рассматривая своих собеседников, он не видит несколько съежившихся фигур возле стены… Безусловно, именно они слушают внимательнее всех. Их изумляет происходящее на перроне. Наступающая смерть их вообще не касается. Ее не было, когда они появились на свет. Они чисты, не испытывают страха, который постоянно охватывает других. Им не надо ничего ждать. А может, это лишь мысли Сергея Львовича? Он сейчас входит в дом Озолина, чтобы заглянуть к умирающему. Или кто-нибудь еще так же думает?.. Написав сцену, в которой находящийся в Астапове якобы приватно вице-директор департамента полиции Харламов разговаривает с двумя посланниками Синода, писатель прочитал законченный фрагмент молодому врачу. Тот сказал: фрагмент интересен, каждый образ вносит в атмосферу ожидания нечто новое, какую-то свою правду. Спросил, идет ли дело к концу. Да. Эта сцена будет происходить в предрассветный час. Доктор Усов достанет часы. Шесть ноль-ноль. Именно в эту минуту дыхание прервалось первый раз. Пульс прощупывается. Проходит еще пять минут. Дыхание прерывается второй раз. Сцена погружается во мрак. Постепенно разворачивается обратный ход событий. 7 ноября 1910 года. В Астапове наступает новый день. Сцена, по которой до сих пор двигались персонажи драмы, исчезает в темноте. Молодой врач такой финал считает неудачным. Писатель объясняет, что финальной сцены пока нет. Не дать ли здесь диалог, в котором примут участие персонажи Толстого? — Что они станут говорить? — перебивает врач. — Несомненно, — объясняет писатель, — последние слова произнесет не Харламов. Не посланники Синода, не журналисты и не члены семьи… — Дальше он говорит, что в действительности посланник Синода — а был им упомянутый выше тульский архиерей Парфений — прибыл в Астапово только после кончины Толстого, чтобы убедиться, не раскаялся ли умирающий в последние минуты и не сожалел ли о своих жизненных заблуждениях. Встретившему его жандармскому ротмистру он сообщил, что прибыл сюда как личный посланник царя и представитель Святейшего Синода… — Значит, тех двоих, — спросил врач, — на самом деле тоже не было? Они — из процессии призраков, которые должны проходить по сцене?.. — Не было и именно этих кинематографистов. По крайней мере никто не подтверждает их присутствия в Астапове… — Значит, все находится лишь в пределах правдоподобия? — улыбается врач. — Если вообще может идти речь о правдоподобии, поскольку присутствие каждого на станции исследователями тщательно документировано… — Да, в пределах… — отвечает он врачу. — Потому-то в Астапове и останавливается поезд, из которого выходит герой «Крейцеровой сонаты». Чего он хочет? Отомстить?.. — Врач понимающе кивает. Потом достает из кармана конверт. Протягивает его писателю. — Я был на почте, — говорит он. — Просили передать… — Писатель видит фамилию отправителя. — После прочитаю… — произносит он. Кладет письмо на столик. — Похоже, ночью пойдет снег… — Врач молчит. — Ты подбросишь меня завтра? — спрашивает писатель. — На своей машине я не поеду… — Хорошо… — соглашается врач. — Если это так необходимо, — ворчит писатель. — В суде я повторю только то, что они уже слышали. Повторю, что был тогда один дома. Работал. В какой-то момент услышал внизу шаги. Оторвался от работы и выглянул на лестницу. Тут я его и увидел. Я знал, что он скрывается. Предложил ему отдохнуть. Дал воды. Он одеревенел от страха. Я советовал ему пойти в милицию. Говорил даже, что сам могу его туда отвезти. Ведь все равно его поймают, это только вопрос времени… Всегда этим кончается. Ему было страшно — это я тоже могу повторить. Он рассказывал что-то о случившемся, говорил, что был пьян и что не помнит, когда ударил того. Не помнит, как у него в руках оказался нож… — Ты не боишься врать? — перебил врач. Вопрос удивил писателя. — Я должен изменить показания?.. — Врач молчал. — Сказать, что этот дурень действительно надеялся убежать? И что рассказывал все до малейшей подробности? Откуда взял нож, как подкрадывался, чтобы его обидчик не услышал шагов, и как ударил, стараясь попасть точно в грудь… К чему мне говорить правду? — снова удивился он. — Ты думаешь, твои показания могут его спасти? — спросил врач. — Ничего я не думаю, — ответил писатель. — Я знаю, что он дурак. Просто мне не хочется, чтобы его повесили… — Тебя спросят, почему ты не позвал на помощь. Ты же знал, что его разыскивают… — Я хотел так поступить, но считал, что он очень устал и должен отдохнуть. Позже, когда он проснется, я хотел убедить его поехать со мной в милицию. Говорил о смягчающих обстоятельствах, но, кажется, до него ничего не доходило. Он смертельно устал. Ничего удивительного, он ведь несколько дней скрывался… — Думаешь, они поверят? — перебил врач. — А что им остается? — Писатель посмотрел на конверт. Решил распечатать, когда врач уйдет. Его охватило какое-то неприятное чувство. — Раньше такое случалось здесь после каждой свадьбы. Не каждый, — добавил писатель, — попадал столь метко, что вызванному врачу оставалось лишь выписать направление в морг, это правда. Я скажу только то, что смогу сказать. Они не станут придираться. Остальное — дело суда. Ты не знаешь, у него есть хороший адвокат? Денег они небось не пожалели… — Не знаю… — Врач сидел в кресле и просматривал газету с описанием церемонии похорон Слепого. — Мне по крайней мере ничего не нужно выдумывать. Я застал труп. Отправил его в морг. И даже не принимал участия во вскрытии. Преступника я в тот день в глаза не видел. А может, ты должен сказать, что он умолял тебя помочь ему… — Какого черта, ведь я помог ему! — Писатель подошел к окну. Начинался дождь. — Конечно, — согласился врач. — Только он хотел еще кое-чего… — Он был уверен, что с моей помощью ему удастся выкрутиться. — Писатель стоял спиной к врачу, но догадывался, что тот уже отложил газету и улыбается. — Поэтому он у меня искал убежища. Я предложил ему взять с собой какую-нибудь еду. Он трясся от страха. Просил спрятать его. Хотя бы ненадолго. — Здесь искать не станут, — повторял он. Искать его будут всюду, сказал я ему, а я не собираюсь класть голову на плаху ради такого гнусного дела… — Теперь он говорит, что ты выгнал его и выдал преследователям… — Писатель обернулся. Лицо врача он видел нечетко, его скрывал сумрак. — Я не выдавал его… — проговорил писатель. — Мне безразлично, что он обо мне думает… — На следующий день писатель встал рано. С врачом они договорились, что вернутся вместе сразу после допроса. К вечеру он успеет попасть домой. День выплывал в туманном ожидании. Все обволакивающая серость за окнами. Подумалось, что поездка будет ужасной. Он побрился, позавтракал. Выпил кофе. Заглянул еще раз наверх. Рядом с машинкой лежал конверт, который вчера принес врач. Еще оставалось время до отъезда. Он сел, написал ответ. Хотя письмо звучало как обвинение в равнодушии и должно было, по всей видимости, вывести его из себя — письмо было от девушки, которая недавно просила его помочь в деле товарища, которому грозила беда, — он решил ответить спокойно. Хотел объяснить: он не столь влиятелен, как полагают некоторые. Конечно, он заботится о своем спокойствии. У каждого есть на это право. А он пользуется им далеко не всегда. Сейчас он заканчивает драму о смерти Толстого. Кажется, они говорили об этом замысле, когда девушка приезжала к нему? Она считала его творчество бегством. Однако это не бегство в 1910 год, который, как она полагает, столь многим отделен от сегодняшнего дня. День… Он снова посмотрел в окно. День выходит из тумана, а серость все не отступает. Цвет долгого, затянувшегося времени года; когда оно минует, думал он, возможно, наступит освобождение. Обычно к бегству принуждает не вера в необратимость времени и в разное восприятие исторического опыта. Он надеется, что в этом сюжете, если только театр сумеет показать живых людей, зритель увидит и свои проблемы. Вряд ли его объяснения заинтересуют девушку. У нее другие заботы. Он коснулся и их. Написал, что она ошибается, легкомысленно обвиняя его в равнодушии. Он звонил кое-кому насчет ее друга. Разговаривал с человеком, который обещал этим делом заняться. Да возможности его, как видно, невелики. Такова правда. Он, конечно, не обижается на тон ее письма. Может себе позволить быть снисходительным. Ему ничто не грозит. Он также надеется, что неприятный исход дела на этот раз послужит юноше уроком и будущее окажется к нему благосклоннее. Жаль, что он может написать только это. Он вынул лист из машинки. Перечитал ответ. Подписался. Прочитав письмо, девушка сочтет, что он умывает руки. На ее конверте не было обратного адреса. Но среди бумаг на столе он нашел пакет с материалами дела ее друга. На нем был адрес. Значит, ответ можно отправить… Послышался гудок машины. Врач ждал возле дома. Сначала они ехали в тумане. Стало еще темнее. Потом, когда они уже выехали на главную дорогу, туман неожиданно рассеялся. Но полил дождь. Дорога была скользкой. К счастью, добрались вовремя. Судебное заседание уже началось, но свидетелей еще не вызывали. Он поздоровался с ожидающими в коридоре. Они смотрели исподлобья, в ответ на его вопросы что-то бурчали. — Я мог бы подумать, — рассмеялся писатель, когда один из ожидавших, увидев его, пожал плечами, словно хотел избавиться от неприятного общества, — что вы меня больше не любите… — Мужчина посмотрел на него удивленно. — Если бы я не был одним из вас, — продолжал писатель, — я мог бы подумать, мои дорогие, что вы действительно меня разлюбили. Но вы-то никого не любите… — Врач тихо попросил его бросить свои глупые шутки. Наконец писателя вызвали в зал суда. Он заметил, что все с особым интересом разглядывают его. Подсудимый выглядел жалко. Сидел съежившись, опустив голову. Писателя предупредили об ответственности за дачу ложных показаний. Стараясь быть серьезным, он слушал торжественные вопросы судьи. Еще раз повторил показания, данные им во время следствия. Сказал, что ему больше нечего добавить. Судья спросил, приходил ли кто-нибудь к нему домой, когда там находился подсудимый. Судья предложил таким же торжественно-серьезным тоном хорошенько подумать над ответом. — Нет… — заявил писатель. — Ко мне никто не приходил в это время. — Есть противоречия, — объяснил судья, — между вашими показаниями и показаниями подсудимого, а также милиционера, участвовавшего в облаве… — Какие противоречия? — спросил писатель. — Оба утверждают, что участники облавы подошли к вашему дому, — ответил судья, — когда обвиняемый там прятался… — Он не сказал, что именно писатель укрыл беглеца в своем доме. А они делают вид, будто все происходило без его ведома. Впрочем, все равно ничего не изменится… — В котором часу? — спросил он. Судья посмотрел в протокол, зачитал фрагмент из показаний подсудимого. — Нет… — решительно возразил писатель. — Ничего подобного не было, я не собирался прятать этого человека. Я знал, что бегство бессмысленно. Поэтому я советовал ему явиться с повинной. Я предлагал ему даже свою помощь. Объяснял, что ему не удастся избежать ответственности. Он боялся. После нашего разговора он убежал. Это все, что я могу сказать. — Подсудимый, однако, дал другие показания, — продолжал судья, — вы укрывали его всю ночь… — Я дал ему только воды… — ответил писатель. — Милиционер, который был у вас дома, утверждает, что в это время кто-то находился наверху. Он подумал, что это женщина, убирающая у вас… — Он не мог ничего слышать, — спокойно проговорил писатель. — Он ошибается. Я был тогда один. Милиционер говорил мне что-то о погоне. Конечно, я знал, что случилось на свадьбе и кого там убили. Ведь в этих краях такая свадьба не первая. — Судья вздохнул. — Следовательно, подсудимый, — спросил судья, — недолго пробыл у вас?.. — Конечно… — ответил писатель. — Сколько? — Я на часы не смотрел, — пожал плечами писатель. — Час, может, полчаса… — И только когда он убежал, — допытывался судья, — вы позвонили и сообщили, что он был у вас?.. — Да. Так все и было… — В действительности все было не так. Они иначе разговаривали с парнем, сидящим теперь на скамье подсудимых. Ему не хотелось вдаваться в подробности. Неожиданно все это дело показалось ему совершенно безобидным. Ясным и понятным стало все то, что он себе представлял, когда писал. В этом конкретном деле он должен сыграть такую роль. Просто она была удобнее. В зале было душно. Окон не открывали. Ему разрешили выйти. Пришлось ждать врача, который давал показания после него. В машине писатель пожалел, что весь день потерян. — Когда наконец закончат строить водохранилище, — пробурчал врач, — возможно, эти традиции изменятся? Перестанут поножовщиной сводить счеты… — Писатель молчал, думая о другом. О начатой сцене, в которой телеграфист на железнодорожной станции Астапово разговаривает с незнакомым приезжим из Тулы. Вспомнился рассказ о посещении Толстым тульского суда. — Ты оставлял его ночевать? — спросил врач. — Нет… Никого я не оставлял. Он сам остался, если тебя это интересует… — Однако ты об этом не говорил… — Зачем? — удивился писатель. — Ведь не я же вызвал облаву, Господи. Я хотел, чтобы он явился с повинной. Он сказал мне, что у него нет сил. Что сначала ему надо отдохнуть. Он едва держался на ногах. Тогда он и поднялся наверх. — И тут к тебе пришли те, кто за ним гнался? — Врач упорно смотрел на баранку. — Да, — подтвердил писатель. — Я им сказал, что дам знать, если он здесь покажется… — Все ясно… — произнес врач. — Что тебе ясно? — спросил писатель. — В суде ты ничего другого сказать не мог… — объяснил его собеседник. — Я убежден, они тебе не верят… — И я так думаю… — согласился писатель. — Но это ведь ничего не изменит… — У тебя руки чисты… — Врач на секунду обернулся к нему. — Ты о чем? — удивился он. — Хотелось этому дураку помочь. Вот и все… — Так было на самом деле. Врач, конечно, не мог не сказать о чистых руках. Он постоянно напоминал ему о чувстве ответственности. Завидовал, вероятно, его спокойствию. Да, завидовал. Писатель врал в суде, глубоко убежденный, что поступает правильно. Его показания все равно ни в коей мере не могли изменить ход событий. Все дело в тех нескольких часах, что подсудимый проспал у него дома, а не в соседнем лесу, который в это время тщательно прочесывали… Он закрыл глаза. В полдень солнце пробилось и мгла рассеялась. Они возвращались при ярком свете. Резало глаза. Он подумал, что, вернувшись, примется за работу. Жаль потерянного дня. Хотелось выпить. Все сильнее и сильнее. Придется потерпеть до дому. Вспомнил, что в городе не отправил письмо. Попросил остановиться возле ближайшей почты. Там он купит марку и опустит письмо в ящик… Вчера вечером он написал сцену, в которой посланный из Рязани шпик прислушивается к разговору телеграфиста с молодым человеком, осужденным в свое время в Туле. Только что французский кинематографист сказал, что совесть мира не умирает никогда… — Ну, конечно, — говорит телеграфист. — Он может так думать, происходящее здесь его совершенно не касается. Он здесь посторонний. И ему не понять, что совесть мира может умереть. Что именно сейчас она умирает… — А что будет потом? — спрашивает собеседник. Это Афанасьев, которого судили в Туле. Он бледен, взволнован, глаза заплаканы. — Будем жить… — отвечает телеграфист. — Без совести. Она больше не понадобится… — Разве такое возможно? — Возможно… — отвечает телеграфист и, вероятно, думает о приглашении, которым никогда не удастся воспользоваться; о поездке в большой город с огромной башней, в город, где живут веселые женщины и замечательные мужчины. Не стоит даже спрашивать, почему он так верит в свои слова… Они смотрят, как у вагона на запасном пути два духовных лица приветствуют Софью Андреевну, идущую вместе с дочерью… — Я хотел бы знать, — говорит врач, немного помолчав, — откуда берется уверенность, что вранье не имеет значения для тех, кто его обнаружил. — Кто именно? — открывает глаза писатель. — Как кто? — спрашивает врач. — Судья, на вопросы которого ты отвечал, другие свидетели… — Машина сбавляет скорость. Они въезжают в поселок. Здесь где-то должна быть почта. — Может, имеет значение… — отвечает писатель, опуская руку в карман. — Но не для меня. Я, мой дорогой, сам себе судья. Меня не волнуют приговоры людей. Конечно, в этом нет ничего приятного. Ведь когда-нибудь я предстану перед Судом. Ты удивлен?.. — Да, немного… — кивает врач. — Ну что ж! Не сердись. Ничего не поделаешь… Более того. Я даже испытываю некоторое чувство безнаказанности, это трудно иначе назвать, дорогой мой… — Машина останавливается. Почта открыта. Женщина, продающая марки, занята — пересчитывает деньги. Кажется, она его узнает. Улыбается ему, дает сдачу. Он говорит ей на прощание что-то приятное. Опускает письмо в почтовый ящик. Потом выходит на улицу. Облегченно вздыхает. Собственно, ничего не случилось. Девушка прочитает письмо, разозлившись, порвет. Важно то, что должно вот-вот произойти и чего он не пытается ускорить. Высоко поднимающаяся волна, которая поглотит все огорчения или всех их затопит. Всех — и борцов, и безумцев, и хитрецов, и дельцов. Честно говоря, он оказался на свалке. Маленькая железнодорожная станция Астапово и такой же невзрачный домик ее начальника отступают все дальше… — Ты хочешь знать, — говорит он врачу, — хорошо ли жить, сознавая близость катастрофы? Сам найди ответ. Не думай, что мир получает от нас только то, чего заслуживает. Не говори о ничтожных карликах. Нас сделали карликами. И не будем говорить о беспокойной совести… — О чем? — Врач включает мотор. Оборачивается к писателю с глупой улыбкой. Его драма, думает писатель, не отвечая, должна закончиться словами о совести… Он смотрит на глупую улыбку врача. Тот над ним подсмеивается.