За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Он закончил описание последнего разговора Маковицкого с сыном Толстого. Не осталось уже ни малейших сомнений: конец может наступить в любую минуту. Софья Андреевна, промерзнув до костей, вернулась в вагон. Разговора она не слышит. Стоит у окна. Отодвинув занавески, смотрит, как начинает порошить снег. Доктор не выспался, на его лице глубокая скорбь. Маковицкий объясняет: сейчас надо спокойно обдумать, что будет дальше. Несомненно, следует ожидать давления из столицы. Смерть Льва Николаевича может стать поводом для искупления вины. А по отношению к нему вины этой было немало. Нечистая совесть наводит неутомимых чиновников на мысли, которым необходимо решительно воспротивиться, чтобы ничем не оскорбить памяти старца, — вот о чем следует, к сожалению, думать. Вчера Маковицкий разговаривал с присланным сюда священником. — Я ожидал, — говорит Маковицкий, — что это будет весьма неприятный разговор, но священник оказался думающим человеком. — Священник сказал, что прибытие сюда — лишь акт смирения, ничего больше, хотя, конечно, различные люди этот поступок станут оценивать по-разному. Поскольку умирающий до сих пор не выразил желания вернуться в лоно церкви, волю его следует уважать. Сам он не теряет надежды — а вместе с ним и те, кто сюда прибыл с такой же миссией, — что больной выздоровеет или, во всяком случае, наступит, быть может, время простить друг друга. Об этом он горячо молится здесь, на станции, и не считает, что, решившись приехать сюда, они провинились перед кем-нибудь. Он по крайней мере не рассматривает свой приезд как особую форму давления на больного, семью или же собравшихся тут друзей. Священник вздохнул: все в руце божией, а Толстой никогда не терял веры в его милосердие. Возможно, чиновники, которые тоже здесь вертятся, будут не столь сдержанны. Маковицкий слышал, как один из них толковал в буфете знакомому журналисту, что весьма по-разному можно понимать последний уход Льва Николаевича — чиновник усмехался, прекрасно зная, кому подобные суждения должны быть предназначены. По-разному можно понимать странный, вне всякого сомнения, уход из дому, который был для него до сих пор самым надежным убежищем, а также неожиданное посещение сестры в монастыре — установлено, что Толстой собирался там поселиться, — разрыв с семьей и друзьями, словно он предчувствовал приближающийся конец. — Следует отбросить, — доказывал чиновник с каким-то злорадством, — мысль, что решение свое старец принял в приступе помутнения рассудка. Это, скорее, поступок, свидетельствующий об отчаянии человека, увидевшего в ослепительном свете свои ошибки. Разве он не говорил столько раз о легенде, которая учит грешников покинуть свое окружение и искать успокоения совести в полном одиночестве? Вина Льва Николаевича, если оценивать ее с точки зрения государственных интересов, — конечно, такой великий человек принадлежит всему человечеству, но он принадлежит и тому государству, которое он с такой горячностью осуждал и которому доставил столько неприятностей, — серьезна и, видимо, неизмерима. Быть может, в каком-то проблеске чувства справедливости он осознал, сколь опасную игру он ведет и сколь тяжкими последствиями грозит она. Грозит многим людям. Во всяком случае, и такой возможности не следует исключать. Подобные вопросы решаются также в пу́стыни, куда грешники уходят замаливать грехи. Всякий, кто покидает юдоль земную, предстает пред судом. Приговор, который вынесут Льву Николаевичу, не будет однозначным. Однако не следует забывать, что обсуживать мы станем не только святого человека. Власти, — продолжал он, — проявят, безусловно, снисходительность, соответствующую такому моменту. Можно даже ожидать жестов великодушия. Что же, однако, сделать, чтобы и люди из окружения графа Толстого верно поняли эти намерения и чтобы они не использовали столь прискорбного события во имя своих антигосударственных интересов? Теперь наступил подходящий момент ставить подобные вопросы и искать на них ответы. Если уж забывают о дне сегодняшнем, когда старцу выпало на долю умирать в столь необычных условиях, то нельзя забывать хотя бы об истории, ведь эти дни принадлежат и ей. Конечно, лучше, если бы сам Толстой в последние часы своей жизни примирился с церковью. Власти и двор, безусловно, высоко оценили бы такой акт смирения, свидетельствующий о мужестве умирающего. К сожалению, это до сих пор еще не произошло, и пока не похоже, что такое чудо случится. Приходится ограничиваться благими пожеланиями. Если же им так и не суждено сбыться, семья должна предоставить возможность соответствующим властям принять участие в подготовке проводов Льва Николаевича в последний путь. Если власти соизволят оказать честь его семье своим участием в погребальной церемонии. Конечно, Толстой не собственность близких. Среди них, впрочем, нашлись и такие, к которым надо внимательно приглядеться и с которых нужно уже в недалеком будущем потребовать особого счета. Они должны об этом помнить и в столь скорбные часы. Умирает блудный сын, которому двор и отечество прощают его вину перед лицом Отца милосердного, Отца всех великих и малых мира сего… — Семья, считает Маковицкий, не имеет права подчиниться попыткам давления, от кого бы они ни исходили. Нужно помнить: существуют различные, более тонкие, чем высказанные чиновником, аргументы, и двор может к ним прибегнуть… Сын отвечает, что близкие в этом убеждены. Безусловно, позиция не у всех одинакова. Во всяком случае, мать после недавнего шока впала в состояние некой отрешенности, словно ее гнетет чувство вины. Она не станет противиться воле друзей. Ни о каких государственных церемониях в случае печального исхода не следует и думать. Отец уходит как скромный человек после жизни, исполненной тяжких трудов… Писатель перечитал последнюю фразу. Представил себе — на двух скамейках в глубине перрона безмолвно сидят литературные герои: Анна и те, прервавшие разговор. Маковицкий и сын Толстого не обращают на них ни малейшего внимания. В окне вагона — измученное лицо Софьи Андреевны. После нескольких реплик персонажи Толстого становятся лишь молчаливыми свидетелями происходящего. В горячечных мыслях умирающего — если случались какие-то проблески сознания — они вполне могли появляться. Он отдал им столько сил. Они обязаны ему своим существованием. Может, эти образы казались ему даже более близкими, чем живые люди, собравшиеся у его постели… Писатель перечитал реплики доктора Маковицкого. Решил вернуться к незаконченной сцене завтра. А на следующий день начался первый за эту осень настоящий снегопад. Проснувшись, он услышал, как по оконному стеклу стучит дождь. Потом дождь прекратился, и когда, позавтракав внизу, он посмотрел в окно, то увидел, что разыгралась метель. Включив радио, услышал сообщение о смерти Слепого. Позвонил друзьям. Подробностей они не знали. Кажется, в последнее время он плохо себя чувствовал, но умер дома. Писатель попросил, чтобы ему позвонили, когда что-нибудь узнают. Впрочем, что они могут узнать? — задумался он, положив трубку. Достал свои записи разговоров со Слепым. Вот Слепой — или Лысый, как его раньше называли, — на вершине жизненного пути. Долгая беседа. Много лет назад они вели ее у моря. Лишь в тот раз они столько сказали друг другу. Стояла тихая, солнечная осень. Он поехал на несколько дней к морю. В театре готовили премьеру его новой пьесы. Он нашел повод для поездки, но уехал прежде всего потому, что хотел избавиться от различных обязанностей. Слепой тогда отдыхал у моря. Узнал о его приезде и попросил зайти к нему. Жил Слепой в небольшой вилле неподалеку от пляжа… Увидев писателя, обрадовался. Спросил, обедал ли тот. Если нет — предложил пойти в соседнюю гостиницу. Там хороший ресторан. Людей мало — наплыв отдыхающих уже спал. Слава Богу… Они пошли по пляжу. Слепой производил впечатление счастливого человека. — Говорят, — разглагольствовал он, — я тип, которого нелегко ублажить. Ты думаешь, я бываю снисходителен к себе?.. — Нет! — ответил писатель с глубоким убеждением. — Мне бы это и в голову не пришло. Ты всегда был к себе требователен… — Итак, — продолжал Слепой, — нам суждено радоваться только тому, чего мы достигли, не правда ли? Если мы многого требуем, то достигаем лишь части. Прочее остается мечтой. Скажем, такой мечтой, которую многие клянут, потому что до нее не доросли. Все в природе, — усмехнулся он, разглядывая стаю чаек, которые с бреющего полета садились на воду, — так уж устроено: частичные победы и, — задумчиво помолчав, закончил, — полные поражения. Знаешь ли ты, что я когда-то испытал сокрушительное, все перечеркивающее поражение? Да, да… И в этом ты меня не заподозрил бы, да и с чего?.. — Я подозревал… — ответил писатель. — Ведь это легко себе представить… — Чепуха! — Собеседник нахмурился и поправил сползшие очки. — Именно этого нельзя себе представить, если ты только наблюдаешь. А ты ведь, в сущности, лишь наблюдатель! Усердный наблюдатель!.. — смеялся Слепой. — Наивный человек, предполагаешь, что, наблюдая, можно сохранить чистую совесть. На тебя, мол, ложится лишь малая толика грехов твоих единомышленников. Я слышал, ты делаешь в театре с нашей помощью, — он иронически взглянул на писателя, — блестящую карьеру. А я предпочитаю театр жизни… — Я не слышал, — вставил писатель, — чтобы ты оказывал мне помощь. Ведь на такие мелочи ты не размениваешься. — Не размениваюсь… Ты прав, — согласился он. — Но кое-что и я знаю. Правду говоря, эту забаву я считаю несерьезной. — Было неясно, шутит ли он или хочет досадить. — Вот кино — другое дело. Ты не думал, что тебе стоило бы им заняться?.. — Я в кино не разбираюсь… — Слепой махнул рукой. — И ты туда же, — проворчал он. — Впрочем, и кино я не люблю. Кажется, у нас есть несколько талантливых актеров… — Они подходили к гостинице. На длинном молу прогуливались немногочисленные отдыхающие. — Недавно ко мне приходил журналист, какой-то англичанин… — продолжал Слепой. — Хитрый, нахальный, уверенный в себе. На первый взгляд вежливый, но вел себя дерзко. Заявил, что хочет написать обо мне книгу. Я бы посоветовал вам, — сказал я ему, — написать книгу о последнем колониальном льве… — Слепой не любил журналистов. — Не усомнился ли он в твоем чувстве юмора? — спросил писатель. — Англичанин? — удивился Слепой. — Нет, пожалуй, нет. Тут же ответил, что не любит ни львов, ни анекдотов о британском льве, у которого остался лишь хвост, а все зубы уже давно выпали… — Они пересекли пустой пляж. Миновали небольшой парк с осенними цветами и вошли в гостиницу. Сели за столик возле широкого окна с видом на море и белый мол. — Я слышал, — возобновил разговор Слепой, — тебе не нравится то, что я делаю… — Что именно? — спросил писатель. Слепой рассмеялся. Снял очки и тщательно их протер. — Все, мой дорогой… — подчеркнул он. — Ты бы, безусловно, делал лучше… — Многое мне не нравится, это правда, — подтвердил писатель. — Я знаю, что ты способен на большее… — Давай без советов! — Он надел очки. — Ты тоже, вероятно, способен писать получше! Оттого я иногда люблю с тобой поговорить… — И я… — сказал писатель. — Иногда люблю с тобой поговорить… — Ты по крайней мере откровенен… — Слепой улыбнулся. — Однако многое в тебе мне не нравится. Я не люблю умников вроде тебя. Вы всегда знаете, как надо сделать лучше… — Всегда… — подтвердил писатель. — Именно этого я не люблю! — повторил Слепой неожиданно серьезным тоном. — Нельзя быть столь самонадеянным. Надо быть просто верным себе… — Ты можешь о себе такое сказать… — Писатель наполнил рюмку. — Ты всегда сохранял верность… — Слепой кивал. — Некоторые полагают, что это легко, — проговорил он. — Ты хотел бы, — он снова глянул своими внимательными выцветшими глазами, — узнать что-нибудь о моих соблазнах?.. — Да… Любопытно… — ответил писатель. — Я не удовлетворю твоего любопытства. — Он вертел в руках наполненную рюмку. — Хотя порой я испытываю страшные соблазны… — После обеда — Слепой любил хорошо поесть, а повара старались угодить его вкусу — он попросил писателя рассказать о себе. — Сколько лет ты сидел? — спросил он. — Немного, — ответил писатель. — Мне повезло… — Ты думал тогда, что станешь играть в театр? — За решеткой? Да, временами даже обдумывал одну драму. Очень хотелось, чтобы это был хороший театр… — проговорил писатель. Слепой поднял рюмку. — Исполнилось… — улыбнулся он. — Я предпочитаю театр жизни, занавес в котором никогда не опускается. Сменяются герои, это верно, зато сцена никогда не бывает пустой… — Писатель удивился, чего это вдруг Слепой разговорился. Утверждали, что в последнее время он любил говорить только с подчиненными. Помнится, вечером распогодилось и из окна ресторана они смотрели на белый, словно засыпанный снегом, пляж. Море было спокойным, отливало сталью. Вернувшись к себе, он подробно записал беседу. Слепой отвез его на машине. Дорогой молчал, курил сигарету в стеклянном мундштуке. Еще в ресторане гостиницы, за чашкой кофе, писатель рассказал ему о Толстом. Тот слушал с явным интересом. — Прекрасный замысел! — тихо сказал он. — Я приехал немного отдохнуть. Давно не брал в руки книг, а когда-то, знаешь, я любил читать. Велю подбросить мне что-нибудь. Что ты посоветуешь?.. — Перечитай про Нехлюдова… — посоветовал писатель. Когда машина остановилась, Слепой помедлил и лишь потом протянул руку на прощание, очнувшись от задумчивости. — Жаль… — проговорил он. — Жаль, что не встречаемся чаще. Ведь я люблю с тобой иногда поговорить… — улыбнулся он. — Но у нас никогда нет времени… — Тогда не думалось, что беседы, которые они вели на протяжении многих лет, послужат ему когда-нибудь материалом для создания портрета Слепого. Если бы такой замысел зародился раньше, следовало бы, вероятно, посоветовать ему быть осторожнее. Возможно, их беседы не были бы столь откровенными. Впрочем, когда именно Слепой был действительно откровенен? Тогда у моря?.. Писатель еще раз перечитал запись той встречи. Когда они сидели в ресторане с большими окнами, выходившими на море, размышлял писатель, он был убежден, что Слепой опять доверяет ему. Он усмехнулся, прочитав в старых записях, что та беседа была абсолютно искренней — спустя годы он стал думать, что просто встретился со Слепым в его исключительный день. Никогда больше они так долго не разговаривали, и никогда Слепой не строил таких ошеломляющих планов. Впереди немало работы, говорил он, и многое приходится взваливать на плечи других. Их нужно хорошо знать. Неизвестно, когда у человека переломится хребет… — А я не хочу, мой дорогой, — усмехнулся он, — войти в историю в окружении людей на инвалидных колясках. Об этом я и сказал англичанину, который книгу обо мне писать собрался. Кажется, он мало что понял, но они любят афористичный стиль, правда? Поверь, я был бы счастлив, если бы удалось осуществить хоть бы часть моих замыслов. — Слепой спросил, доверяет ли ему писатель. Ведь он слышал: все, что он делает, писателю не нравится. — Мне как-то говорили, будто ты подобрал мне подходящую должность… — Он лукаво сощурился. — Я был уверен, что они не врут. Это, конечно, твоя идея. — Какую именно? — прервал его писатель. Он никогда не говорил о должности для Слепого. — Начальника почты, — расхохотался Слепой. — Я добросовестный, никто не сомневается в моей честности, я очень люблю, когда у людей руки чисты… — Интересно, кто ему это сказал?! — Сожалею! — перебил писатель совершенно серьезно. — Ты с кем-то меня спутал. Мне в голову никогда не приходила такая блестящая идея… — Допустим… — согласился Слепой. — Тот, кто это выдумал, несомненно, похож на тебя… — Только теперь писатель понял, что веселое настроение Слепого, которое сначала так его удивило, было притворным… Несколько лет спустя они встретились при большом стечении народа. На каком-то приеме. Писатель стоял на террасе. Хотел сойти в сад, на воздух, в тень, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Сначала он увидел лица тех, кто стоял рядом. Все глядели на него. Писатель стремительно обернулся. Возле него стоял Слепой. — Я прочитал тогда «Воскресение». Как ты мне посоветовал… Почему, собственно, ты велел мне читать эту книгу? — Он не сразу вспомнил, что действительно посоветовал Слепому прочесть ее. — Я сам читал тогда «Воскресение», — ответил он. — Вероятно, поэтому… — Ты плохо выглядишь… — огорчился Слепой. И, не попрощавшись, отошел в глубь террасы, окруженный шумной толпой. На лестнице писателя остановил знакомый. — Что он тебе говорил? — спросил он. — Ничего существенного. Хотел знать, почему я посоветовал ему когда-то прочитать «Воскресение» Толстого… — Он разговаривал с тобой о Толстом? — удивился знакомый… В то время писателю не раз говорили, что Слепой расспрашивал о нем. Слепой будто бы признавался, что разочарован в нем и ему не доставило удовольствия приглашение в театр на его пьесу. Слепой смеялся над тем, что писатель строит дом в родных краях. — Эта старая лиса, — якобы говорил Слепой, — прячется в свою нору. Пусть прячется. Я его оттуда выкуривать не стану.