Забавные повадки людей

Из ракушки вылезает маленький краб и долго примеривается клешней к черному острому уху. Один взмах — и Морской дьявол просыпается с коротким визгом, долго трет ранку и обиженно поскуливает.

Ночь.

Мне совершенно очевидно, что эта книга не нуждается ни в предисловии, ни в послесловии. Она самодостаточна, тут не нужно ничего никому дополнительно разъяснять. И в рекламе она не нуждается, потому что вы или попадете (уже попали) под власть ее обаяния, или нет. Такого рода алхимические процессы происходят сами по себе, без стороннего вмешательства. Если уж и писать о «Забавных повадках людей» как-то — то в письмах друзьям, с которыми не виделись давным-давно, целых две недели, или, скажем, пять лет или двадцать, какая разница?

Этим и займусь.

* * *

Вадим,

я теперь могу ответить на вопрос, который ты задавал год, если не два назад: по какому принципу я отбираю тексты для публикации. И мне, если помнишь, так и не удалось ничего толком сформулировать. А теперь, перечитав еще раз «Забавные повадки людей», я могу это сделать. Правда, не своими словами, чужими — из «Вирсавии» Торгни Линдгрена. Но все-таки.

«Непостижимое и неопределенное — вот единственное святое», — сказала она.

И тогда он спросил, спросил так, будто не иначе как всю жизнь ошибался: «Как же неопределенность становится святынею?»

«Когда мы понимаем, что она существует, — отвечала Вирсавия, — и когда осознаём, что она непостижима и неопределённа».

Понимаешь? Вот именно это, непостижимое и неопределенное — единственное, что меня интересует. Не только в литературе, вообще во всем — только это. Я отбираю тексты, свидетельствующие, что неопределенность существует, дающие шанс осознать, что она непостижима.

И, наверное, мне больше нечего сказать о книге Галы Рубинштейн. Разве только добавить, что она — блистательный пример текста, полностью соответствующего моим невыразимым, мягко говоря, критериям отбора.

* * *

Ну вот.

Обещанная книжка Галы Рубинштейн — в файле. Стоит ли ее читать тебе — вот именно тебе, — даже и не знаю. Чем ближе мне адресат, тем осторожнее мои рекомендации; в твоем случае их вообще быть не может.

Я лучше расскажу тебе, зачем эта книжка — не тебе, а, скажем так, абстрактному вполне человечеству.

У меня, знаешь, есть такое смутное младенческое представление о читателе как о Спящей Красавице, которую можно расколдовать — и не поцелуем, увы, как-то еще. Как — неизвестно, но надо стараться. Я, кажется, только этим и занимаюсь; Красавица уже изрядно потрепана и вся в синяках, да и с меня семь потов сошло. И это нечестно, что мне приходится заниматься такой фигней в одиночку. Поэтому, когда я вижу автора с потенциалом Прекрасного Принца, который при этом способен на нечто большее, чем поцелуй, я считаю своим долгом привести его к неподвижной прекрасной тушке и оставить их наедине. А там будь что будет.

Вот поскольку тебя-то уж точно будить не надо, благо ты вообще еще не ложился (и не собираешься), я ни на чем не настаиваю. Но только поэтому.

* * *

Слушай-слушай-слушай,

ты вот пишешь у себя в дневнике: Сказка, которая не заканчивается словами «И жили они долго и счастливо, но врозь», кажется мне литературным вымыслом, призванным пробуждать остатки оптимизма.

А тут у меня в руках сейчас, с позволения сказать, сказка, которая заканчивается всякими разными словами, вариантами и перспективами. Потому что некоторые персонажи будут, вероятно, жить долго и счастливо, но врозь, как тебе нравится. А некоторые — недолго, но счастливо и вместе. А еще некоторые — долго, несчастливо, и какая разница, вместе или врозь. Ужас в том, что возможность жить долго, счастливо и вместе тоже прописана там — без единой фальшивой ноты, прикинь. Словом, не финал, а сад расходящихся троп, и в этом смысле книжка имеет опасное и прельстительное сходство с жизнью. И я вот сижу, думаю: а вдруг это обилие возможностей сработает так, что остатки оптимизма больше никогда не понадобятся читателю; я имею в виду — ему больше никогда не придется довольствоваться малым. Никогда, прикинь.

И вот смотри, цитата: