Забавы Герберта Адлера

Герберт весело замечал, что Стюард теперь проученный, а «за двух небитых одного битого дают» и так далее, хотя и он украдкой тяжело вздыхал и упорно, из недели в неделю, давал объявление в местную газету, что его компании требуются молодые выпускники университетов, хотя, в общем, для дела ему это было и не очень нужно. Он просто надеялся таким образом посмотреть и показать Энжеле всех молодых людей города и каким-нибудь чудом устроить счастье дочери. Энжела знала об этом, и ей было приятно, что у Герберта такой спокойный и неторопливый подход к обустройству ее личной жизни. Сама она ни с кем не флиртовала, жила одна со своими двумя котами, делала вид, что ей никто не нужен, и упорно переписывалась со Стюардом, а когда Герберт невзначай попросил сравнить Эдди с со Стюадом, призналась, что Стюард был ее лучшим другом, что с ним было так интересно разговаривать. При этом ее личико покраснело, а на глазах появились слезки…

– Пиши – пропало, – вздохнула Эльза. – Уведет опять, подонок… Я не верю в искренность его раскаянья…

– Я тоже не верю, – отозвалась дочь, – но по крайней мере, он признает, что вел себя как последний идиот и сожалеет о случившемся. Кроме того, я же сказала, что со Стюардом у меня все кончено.

– Поклянись! – вставил слово Джейк. – Поклянись, что никогда к нему не вернешься! – наивный мальчик полагал, что клятвы девушек хоть что-нибудь значат.

– Клянусь! – торжественно заявила Энжела, и все почувствовали, что Стюард очень скоро водворится в свои права. Жить его, конечно, Энжела больше к себе не пустит и в семью к Адлерам тащить не станет, да он и сам не пойдет, а вот романтика, встречи при луне, разговоры, разговоры, разговоры полушепотом, да и только ли разговоры?.. Это все будет, обязательно будет. Как всему этому не быть, если Стюард – «самый лучший друг?»

– Вы расстроились? – обеспокоенно спросила Энжела родителей.

– Я – нет, – твердо ответил Герберт. – Одним открыто ненавидящим нас человеком стало меньше. Все же приятно, когда одерживаешь моральную победу, а раз враг признал себе неправым, пусть и не очень искренне, это уже много! Вот если бы Анна со своей бандой признала себя неправой – цены бы ей не было, тут же бы простил… Ведь, и правда, ей есть за что извиниться, ведь чуть было по миру не пустила! Только чудом мы спасли и заново отстроили наше дело…

– А я расстроилась, – вздохнув, призналась Эльза. – Я так и думала, что этот змий ее никогда не отпустит, поломает жизнь моей девочке, – так оно и происходит…

– Мам, я не вернусь к нему! – твердо повторила Энжела.

– Ну, может быть, не все так плохо? – с надеждой спросил Джейк.

– Плохо, очень плохо, – снова вздохнула Эльза.

«Как же возникает стойкое чувство сильной привязанности, симпатии? – рассуждал Герберт. – Неужели все проистекает из бесхитростного психоанализа, из эмоций, подлежащих сублимации или торможению, из упрямого и настырного эквивалента Эроса? Почему в том, что касается любви, человек не может просто и рационально все обдумать, взвесить, найти хорошее решение… Насчет покупки автомобиля – может, а вот насчет основы всей своей жизни – не может. Все, что касается чувств, – хрупко и нестойко.

Отчего же человеку изначально не ясно, что любовь – это не просто поцелуйчики по закоулкам, а самоочищение, основанное на добровольном самоотречении? Ее часто путают с дурным и незатейливым чувством привязанности, основанной на привычке и страхе одиночества. Чаще всего люди только думают, что из мрачных сводов подсознания на них снизошло нечто светлое, некое подобие страсти, самодовольно хмыкающей и ластящейся ко всякому, кто оказался близко, но это вовсе не любовь… Древнегреческие смыслы слова «любовь» – агапэ

, – наверняка произошедшего от древнееврейского, а значит, и библейского «агава», бросают на свои же собственные тени отблески молниеносного влечения, зарождающегося где-то в их поволокой глубине, влечения, все же неизменно уступающего место чему-то возвышенному, как в Индии, где эрос культивирован до самодостаточно-прекрасного отношения, где бхакти[3] и эрос Платона переплетаются в послушном соитии, где нет места пошлости и где цель сопричастности не сводится к паре невнятных содроганий… Где моя бескорыстная добродетель? Где моя излюбленная вера и понурая надежда? Где мое евангельское «Возлюбите!», которое теряет смысл, если мы сводим любовь к спонтанно возникшей симпатии, к некой надобности, расхожей монете, послушной любому порыву внезапной силы?