Забавы придворных

Король Франции, помянутый выше Людовик Толстый, был человек, огромнейший телом и не менее того — делами и умом[785]. Людовик, сын Карла Великого, лишился почти всей знати Франции и всего войска франков при Эворе из-за глупой гордыни своего племянника Рауля Камбрейского. С этого дня он в прискорбном положении правил королевством франков вплоть до прихода Гурмунда и Изембарда, против коих он с остатками франков начал битву в Понтье[786]. Истребив большую часть врагов, он вернулся победителем, но с весьма малой свитой, и вскоре умер от ранений и тягот сказанной битвы, на горе и слезы всей Франции. После кончины того Людовика не отступал меч от Франции[787], пока Господь не сжалился и не послал этого Людовика. В юности он не мог выйти из парижских ворот дальше третьего милевого камня без позволения или сопровождения соседних князей, и ни один из них не слушался и не страшился его повелений. От этого его высокая душа накопила великий гнев, не стерпев, что ее запирают в тесных рубежах. Разбудил его, как спящего, Господь[788] и дал ему решимость для битвы, а вскоре и милость победы, и довершил труды его полным единством и миром всей Франции.

Наследовал ему Людовик, сын его[789], христианнейший и кротчайший из людей, и по благодати Христовой обладал миром, который его отец стяжал оружием, во все дни своей жизни, без сомнений уповая на Господа, который никогда не оставляет надеющегося на Него[790]. Говорю о том, что видел и знаю. Будучи человеком такой благости и столь простодушной кротости, оказывая ласку каждому нищему, и своему, и чужому, так что мог казаться слабоумным, был он весьма строгий судья и совершитель правосудия, хотя часто проливающий слезы, непреклонный с гордецом и беспристрастный с кротким.

Случилось, как я слышал от многих великих мужей, дивное дело, которое может небезосновательно показаться невероятным. Один человек на границах Галлии, маркиз, могучий, но жестокости чрезмерной, ежедневно донимал свирепым насильством соседей и чужеземцев; ввергал в темницу странников, которых или пытками изнурял до смерти, или, ограбив, отпускал полумертвыми. Будучи не ниже Катилины в коварствах и Нерона в беззаконии, он имел жену, превосходившую родом, красой, благонравием и ближних, и дальних. С ужасом отвращаясь от тирании порочного мужа, она противопоставила любовь Христову его ужасным делам, так что не боялась при каждом представлявшемся случае разрешать связанных, выводить пленных, всех отпускать на свободу, нагружая их какими могла дарами, и не радовалась, пока не проводит их радостными. При всяком свирепстве господина своего она плакала и по любви Христовой сострадала несчастным с великою скорбью, и что ни доставалось ей из награбленного тираном или из должных выплат держателей, все расходовала на ограбленных и других нуждающихся. По этой причине, где бы ни распространялся слух о жестокости и бесславии мужа, сопровождало его милосердие и добрая слава жены, и тем светлей она блистала, чем больше ее ясность лучилась во мраке ее мужа. Тиран этот, не слушавшийся ни совета доброй жены, ни порицаний благочестивейшего Людовика, был им захвачен и, во всем признавшись, осужден и веден на виселицу. И вот та добрая женщина, о которой я говорил, жена его, хотя и беременная, хотя и на сносях, презрев всякую опасность как для чрева, готового рожать, так и для рождающегося чада, бросается к ногам сострадательного судии, со слезными воплями молит о милосердии, просит ради уважения к ее доброму имени, и слезные вздохи сокрушают судью, коего ни война не смутила бы, ни золото не прельстило. И тем блистательней была сия просительница, что уже свободная, уже от пагубного тирана не зависящая, из-за верности супружеству она хотела вновь быть связанной. И хотя счастливая своей независимостью и одиночеством, она не думает ни об утрате свободы, ни о тяготе рабства, ни о безмерности кары, не боится быть битой былыми скорпионами, ни снова попасть под бичи[791], но усердно приемлет всею душою всю строгость супружеской верности. Итак, связанного преступника ведут от места наказания назад во дворец, а чтобы злоба его не казалась совсем избежавшею унижения и взыскания и не похвалялась совершенной безнаказанностью, король велит отсечь ему правое ухо. Тут случается примечательная диковина: четырех дней не прошло, как родился у этого тирана от его избавительницы сын, не имеющий правого уха. Было бы меньшим дивом, будь он зачат после усекновения отца, но то, что он, уже живой и полностью образовавшийся в утробе, явился потом на свет искалеченным, — это знак высочайшего сострадания.