Забавы взрослого

Забавы эти заключались въ слдующемъ: то Христофоръ Романычъ ловилъ въ кухн таракановъ и, наклеивъ имъ на спину вырзанныхъ изъ бумаги солдатиковъ, выбрасывалъ ихъ за окошко, то рисовалъ на бумаг какую-то харю, надписывалъ надъ ней «дуракъ» и, запечатавъ вы конвертъ съ пятью печатями, выбрасывалъ также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась въ томъ, что около еле ползущихъ отъ бремени таракановъ останавливался дивующійся народъ, а конвертъ схватывалъ какой-нибудь прохожій, быстро его распечатывалъ и, сдлавъ кислую мину, бросалъ отъ себя. Семенъ Семенычъ въ это время стоялъ притаившись у окна и хохоталъ. Посл каждой забавы слдовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой, по имени того предмета, который былъ опущенъ въ графинъ. Въ выбор предмета, то есть настоя, не стснялись. Въ графинъ съ водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то мдный грошъ, то пуговица отъ брюкъ, и тогда водка называлась «пулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п. — А ну-ка, выпьемъ пуговичной-то, — говорилъ Христофоръ Романычъ. — Пуговичная хороша: она желудокъ застегиваетъ. Посуду, изъ которой пилось, также разнообразили. То пили изъ крышки отъ самовара, то изъ помадной банки, то хлбали съ ложки.

— А ну-ка, звезданемъ теперь изъ лампадки! — восклицалъ Христофоръ Романычъ.

И Семену Семенычу было весело. Такъ веселился онъ два дня, но на третій забавы эти надоли ему и, онъ опять загрустилъ.

— Господи, — говорилъ онъ, обливаясь пьяными слезами: — мы теперь здсь пьянствуемъ, а бдный мой старшій молодецъ, Амфилохъ Степановъ, сидитъ въ лавк и можетъ, не пивши, не вши!

— Ну, ублаготворишь его посл чмъ-нибудь! — утшалъ Христофоръ Романычъ. Неужели ужь за хозяина какую ни-на-есть недльку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртукъ, — вотъ онъ и будетъ доволенъ… Стой! — воскликнулъ онъ. Мы ужо вечеромъ поднесемъ ему этотъ сюртукъ при грамот, торжественно и въ присутствіи всхъ молодцовъ. Давай писать грамоту!

— Вали! отвчалъ Семенъ Семенычъ, отеръ слезы, всталъ съ мста и покачнулся. Пиши ужь кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку съ травками.

Забава была найдена; начали писать грамоту. Турковъ сидлъ около Христофора Романыча и слдилъ за каждымъ движеніемъ его пера, хотя въ сущности ничего не видлъ. Наконецъ, Христофоръ Романычъ кончилъ и прочелъ въ слухъ:

«Амфилохъ Степановъ!»

«Тяжкіе труды твои на пользу нашу и лавки нашей, во время запитія нашего, побуждаютъ насъ письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностію, движимые чувствомъ признательности, жертвуемъ теб черный сюртукъ съ плеча нашето, а также и плисовую жилетку съ травками, кои при семъ препровождаемъ и повелваемъ носить по праздникамъ. Семенъ Семеновъ Турковъ».

— Другъ! — воскликнулъ Турковъ и отъ полноты чувствъ обнялъ Христофора Романыча.

Слдовала выпивка. На сей разъ пили изъ чайной чашки.

Вечеромъ, когда молодцы пришли изъ лавки, ихъ позвали въ гостинную. Недоумвая зачмъ, они вошли и встали у стны.

— Господа сотрудники, — обратился къ нимъ Христофоръ Романычъ:- хозяинъ вашъ призвалъ васъ сюда за тмъ, чтобы, въ присутствіи васъ, выразить свою истинную признательность за труды старшему изъ васъ, Амфилоху Степанову! Признательность сія изображена на бумаг и скрплена его собственною подписью съ приложеніемъ лавочной печати. Амфилохъ Степановъ, выходи!

Изъ шеренги молодцовъ выдвинулся Амфилохъ Степановъ. Христофоръ Романычъ началъ читать грамоту, Около него со слезами на глазахъ стоялъ Турковъ. Въ рукахъ его были сюртукъ и жилетка съ травками. Когда чтеніе было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турковъ окончательно зарыдалъ и упалъ ему въ ноги.

— Прими, прими, голубчикъ! — шепталъ онъ. Старшій прикащикъ бросился подымать его.

— Много вамъ благодарны, Семенъ Семенычъ, — говорилъ онъ:- но зачмъ-же униженіе? Униженіе паче гордости.

— Не встану, пока не облечешься въ дарованныя теб ризы! — кричалъ Турковъ и валялся по полу.

— Облекусь, встаньте только.

Амфилохъ Степановъ сбросилъ съ себя халатъ и надлъ жилетъ и сюртукъ. Турковъ поднялся съ пола. Въ это время одинъ изъ стоящихъ у стны молодцовъ, не могши удержаться отъ смха, фыркнулъ. Туркову показалось это оскорбительнымъ.

— Ты чего смешься, свиное рыло? — закричалъ онъ и ринулся на молодца съ кулаками.

Христофоръ Романычъ схватилъ его поперекъ тла.

— Семенъ Семенычъ, опомнись! При такомъ парад, можно сказать торжеств, и вдругъ драться! — сказалъ онъ. Ай-ай-ай! Гд-жь это видано?

— Пусти, пусти! — рвался отъ него Турковъ. Нешто онъ сметъ надъ своимъ хозяиномъ, надъ своимъ начальствомъ смяться? Какую онъ иметъ праву?

— Стой, стой, голубчикъ! — удерживалъ его Христофоръ Романычъ. Мы лучше его міромъ… Это первая вина… Сдлаемъ ему строгое внушеніе. Напишемъ первое предостереженіе. Хочешь, напишемъ?

Турковъ остановился.

— Какое предостереженіе? спросилъ онъ.

— А вотъ, что газетамъ пишутъ. Принимая во вниманіе, что въ поведеніи вашемъ заключается явное неуваженіе къ хозяину, объявляемъ… ну, и такъ дале. Хочешь, предостереженіе?