Забереги

Но как ни крепились, разговор этот возобновлялся неоднократно. Тут и Колю охотно приглашали в советчики: мужик какой-никакой. Коля начинал свое: «Едрит ее в хомут да в седелку, кавалерию нынешнюю!..» — и до истины никак не добирался. Выходило, что если не важничать, попроситься к кому-нибудь на воз, то припеваючи можно доехать не только до Мяксы — до Череповца или даже до Тихвина. Ему пробовали втолковать, что морем же ехать надо, да и возчиков на дорогах нет, а есть волки зубастые, а он свое: «Если кавалерия покормленная, довезет за милую душу». Домна несколько раз с попреками отставала от него, но и Марьяша невелика советчица, — поневоле приходилось Колю выспрашивать, страшны или не страшны этой порой волки. В лесной стороне, промышляя грибы и ягоды, каждый их видел, каждый пускался наутек, но нападали волки все же редко — то ли по голодному времени, то ли по праздникам каким своим. Об этом и допытывалась Домна. Но Коля совершенно потерял соображение; он еще маленько двигал руками и ногами, еще мог думать о бражке и теплой печке, а чтобы пораскинуть умом… Нет, по всему выходило: помощи ждать не от кого. Во время третьей ходки Домна окончательно от него отступилась и приняла это жутковатое решение — идти встречать девку.

Марьяше она тоже ничего не сказала, чтобы не возобновлять пустых разговоров, а после работы сразу домой бросилась. Там шло все своим чередом: малышня есть просила, Юрий-большун при свете печки рисовал палочки, Юрась-карась возился с ружьем. Хоть и было в доме только два патрона, запрятанных далеко-далеко, но Домна велела ему все же ружье положить на место, а сама занялась скорым ужином. Быстро сварила картошки, подумала — и достала немного муки, в жару столбянки испекла с картошкой пополам олажек. Малышня от восторга прыгала на полу. Юрий-большун укоризненно посматривал на мать, словно она сделала что-то непростительно глупое, но ей было не до объяснений. Да и не хотелось пугать ребятню. Этот карась и то выпытывал: «А волки мамку не зъядуть?..» Она погладила его по голове, успокоила: не съедят, придет твоя мамка, мол. За вечерними хлопотами обогрелась, отдохнула маленько, сунула за пазуху спички и пару оладок и велела большаку своему запереться на засов — телят, мол, поможет Марьяше посторожить. Большак к тому времени кончил палочки и принялся за букварь. Читать ему было всегда в удовольствие, эта он оставлял напоследок, как сладкие заедки. Домна ушла, сопровождаемая его громким голоском: «Кра-с-на-я-ар-ми-я-в-сех-си-ль-не-й!»

Прихватив на повети косу, она трусила к лесу. У нее хватило времени передумать все и о Красной Армии, и о красноармейце Кузьме Ряжине, и о лесозаготовках, и об окопных девках — все передумала, только о волках старалась не вспоминать. Косу несла на плече вроде бы так, для форсу. Не велика тяжесть — коса. И опереться в грязи хорошо, и дорогу косьевищем, как походкой, прощупаешь. Даже снопиков льняных в риге, у самого уже леса, прихватила просто из озорства. Было ей, сытой и теплой, легко бежать по лесной подмерзавшей дороге. В самых темных еловых прогалах по снопику ставила торчком на обочину, но тоже ведь так, для забавы. Еще в девках, когда ходили в другую деревню на беседу, лен прихватывали, чтобы обратно с факелами возвращаться. Не для обороны какой, для глупости. Она и сейчас этой мыслью утешалась, а сама летела все шибче и шибче. Ей бы надо подать голос, раз уж вышла на поиски, но голос куда-то пропал. Ну, да что голос — голос часто от быстрой ходьбы да на ветру пропадает. А она ведь летит как помешанная. Не страх ее гонит, какой страх! Что-то молодое вспоминается, девичье; одно это и видится ей — прежнее, молодое… Летит девка с косой в правой руке, со снопиками льна в левой — чем не леший? Вроде как ряжеными в Вереть собрались, все вперед убежали, а она вот их догоняет — и Кузьму, и его братца Демьяна, и всех избишинцев…

На этом месте мысли ее оборвались. Она и не заметила, как пробежала четырехверстный волок. Теперь, подумала облегченно, все страшное позади. Дальше начиналось польцо, на котором приткнулись семь толстостенных домов — выселки Верети, уже рядом с ней, за болотом только. Тут издавна существовала небольшая отдельная бригада — не таскаться же им в Вереть. Пилили дрова для всего колхоза, сенокосили по лесам, а больше для себя жили. Пока избишинцы не проложили через болото лежневку, в Выселки было и не добраться.

Близких знакомых у Домны в Выселках не водилось, заходить она ни к кому не стала, лишь покликала:

— Мару-у-уся! Бе-е-еженка!

Ей откликались одни собаки. В двух домах еще посвечивали огоньки, а остальные уже потухли. Голос ее едва ли и слышали за двойными рамами.