Забереги

Но в окнах у них помаргивала на льняном жгуте горящая жегалка — крохотный огонек, вроде лампадного. Домну это издали насторожило: чего не спят, чего жгут остатний керосин?

Дверь открыл Юрий-большун — и сразу в рев:

— М-а-а, он приходил!

В избе и вовсе крик несусветный, из которого Домна только и поняла, что кто-то к ним приходил на поветь, что скотина зашлась от крика и что Юрий-большун зажег пук пакли и выскочил в сени, а потом и дверь на поветь открыл…

— А там, ма!..

Она взяла жегалку и, осторожно высвечивая углы, пошла на поветь. Ей было видно, как в хлеву под поветью сучила ногами корова, а здесь, прямо в проходе, чернело что-то овчинное. Уже не сомневаясь, что это такое, Домна подошла к верхнему лазу, которым пользовался Балабон. Там головой наружу, будто сама лезла да брюхом в узкой дыре застряла, лежала Травка, их предпоследняя и к тому же суягная овца…

— Ну вот, будут у нас пироги, будет и мясо, — сказала Домна высунувшейся вслед за ней ребятне — и заплакала.

Из пяти овец двух пришлось сдать на мясозаготовки, одну они еще по осени зарезали сами, надеясь, что оставшихся маток никто не тронет. Тронул вот вражий сын…

— Глаз тот дядечка положил… и на тебя, и на овцу, — сказала Марысе с тяжелой, не допускавшей сомнения откровенностью.

Возле зарезанной овцы она посидела, как возле безвинно зарезанного человека, но Марыся все же возразила:

— Не, ён прывитанне вам перадавал. Казал, в гостейки прыеде, казал, салодкага чаго прывязе. Не, Спиридон Иванович добры…

— Спирин?.. — еще тяжелее легла на душу Марысина доверительность. — Спирин и есть, больше некому.

Вдруг и силы откуда взялись — она вскочила и, прихватив валявшийся на повети шкворень, бросилась по лесенке вниз, на улицу. Пока перепуганная Марыся одевалась-обувалась, ее и след простыл.

Заберег второй, с волной и качкой, с женской тенью и лесными песнями, с тревожной и ломкой человеческой судьбой

1

По военному времени у Спиридона Ивановича Спирина было немало всяких званий, обязанностей и должностей. Но одна обязанность, одна забота была самая прескверная — брать на себя все случившиеся в районе неприятности.

Местный, он район знал хорошо. И это предопределило его судьбу. Большие и малые начальники, надев серые шинели, один за другим уходили на фронт, а его и фронт не брал. Он был заколдован, заговорен. Даже когда немец рванулся к Тихвину, по-разбойному захватил этот считавшийся недосягаемым город, перерезал дорогу к Череповцу и до Рыбинского моря напрямую оставалось рукой подать — даже тогда ему сказали: «Товарищ Спирин, не можем мы оставлять район без единого мужика».

Природа, словно в насмешку, наделила его такой отменной породой, что он, проходя по районному поселку, даже спиной слышал: «Пушки на нем по грязи таскать, право дело!» Что верно, то верно: пушку он протащил бы по всей бездорожной Мяксе — дай только ее. Но пушек в Мяксе не было, а были всякие рогастые неприятности. Спирин с поражавшей и его самого ловкостью увертывался от всевозможных напастей, а они, как быки слепые, перли на него и, случалось, поднимали на рога. Шлепаясь всякий раз о грешную, породившую его землю, он говорил самому себе: все, баста, надо уходить, убегать вслед за мужиками! Но наступал очередной день, и ему в очередной раз говорили: «Товарищ Спирин, нельзя оставлять район без мужского начала». И он, поскрежетав зубами, опять принимался ублажать зареванных баб, нянчить слюнявую мелкоту и объяснять сивобородым георгиевским кавалерам, как это чужак дошел до границ Забережья. На манер Коли-Кавалерии они выкашливали старые простуды и обиды: «Кх… кады мы на рысях ходили на того нехристя, бёг он…» — и было Спирину впору самому убегать от них.