Забери мою девственность

— Странно, что за ним пошли, — распахиваю полы рубашки и любуюсь рельефной грудью, — явно же был похож на юродивого, еще и девственник. Не похож на образ того, кто ведет за собой массы.

— Ну не будем забывать, что в Иудее были сильно развиты пророческие течения. Каждый находил свою паству.

— Да, но мир захватило именно христианство, — напоминаю я.

— Возможно, сыграла твоя любимая моногамия, — задумчиво говорит Андреа. — Если хочешь понять исторические процессы, ищи аналогии в современности. Сейчас самое близкое явление — возникновение ИГИЛ.

— Ты серьезно? — вздергиваю бровь. — Сравниваешь террористов с христианами?

— Разница несущественная, — пожимает плечом Андреа. — Хотя программу им писали британские спецслужбы, а не странствующий проповедник, суть от этого не меняется. Такое же быстрорастущее социальное учение. Посмотри, как игиловцы вербовали бойцов в свои ряды. Обещали царство справедливости и каждому женщин в собственность. Получили кучу апологетов и горячий отклик.

— И причем тут моногамия? — не могу сдержать ухмылку.

— Не важно сколько женщин предлагали, по сути, просто пообещали секс. В регионе вербовки игиловцев была реальная проблема. Многие молодые мужчины по экономическим причинам не могли позволить себе жену. Все крутится вокруг женщин. Я почти уверен, что христианство раскрутилось только за счет обещания выдать каждому сирому по жене.

— А как же целибат? — пальцем обвожу кубики на груди мужчины.

— Массы шли за сексом, обещанным основателем. У отцов церкви оказался свой взгляд на этот вопрос. Так всегда бывает, результаты революции переигрываются последователями.

— Андреа, не ты ли убеждал меня в том, что бог есть? — восклицаю я, расстегивая рукава.

— Несомненно есть. Но изначальное христианство всего лишь социалистическое учение. С легким налетом религиозного флера. В вашей стране вообще поклонялись Карлу Марксу и Ленину. Явления практически одного порядка. Ленинцы-троцкисты, кстати, тоже обобществляли женщин. Ты же не считаешь, что их учение имеет какое-то отношение к богу?

— Нет, не считаю. И в какого бога ты веришь? — с любопытством смотрю на Андреа.

— Я верю в бога по Эйнштейну, который есть сила, но не обладает моралью.

— Если бог не обладает моралью, следовательно он злой? — стягиваю рукава рубашки сначала с одной руки, потом с другой.

— Следовательно он бесстрастный. А христианская мораль — дело рук человеческих. Один человек придумал лозунги, другие накрутили тезисы, третьи создали культ и систему. Причем, почти у всех фигурантов наблюдались сексуальные девиации, судя по стремлению к тотальному контролю над интимной жизнью последователей, — Андреа через голову стягивает с меня платье и голодным взглядом изучает тело, — пошли они все к дьяволу со своими нравоучениями.

— И где же надо молиться этому бесстрастному богу? — интересуюсь я.

— Любой храм — место аккумулирования медитативной энергии, любой подойдет для любого бога. Обычно мы выбираем тот, к которому привыкли с детства.

— Ладно, твоя идея бесстрастного бога мне тоже нравится — выдыхаю я, завожу руки назад и расстегиваю бюстгалтер, медленно стягиваю его по рукам, упиваюсь темнотой в глазах Гонголо. По телу разливается тепло предвкушения.

— Вот и отлично, детка. Не верь никому, кто вешает ярлыки, используя христианские догматы. Я могу придумать культ не хуже, чем у всяких извращенцев. И в рамках моей религиозной системы ты центр Вселенной и новая Мадонна, — он резко притягивает меня к себе, жадно целует шею, — а все это общественное мнение с их религиозным фанатизмом пусть идет в пешее эротическое путешествие.

— Мне не нужен культ, я просто хочу быть рядом, — растроганно лепечу.

Прилипаю к голому торсу кожа к коже. Обнимаю Гонголо за шею. Мне очень хочется его поддержать. Я шепчу на ухо по-итальянски то, что давно хотела:

— Андреа, я тебя люблю!

— Ну вот, а говорила, нужен только для секса, — шумно втянув воздух, нервно смеется Гонголо. — Я тоже люблю тебя, Тайа. И скоро все к этому привыкнут. Просто нужно время.

Глава 19. Дети

Прошло семь лет.

Тая

— Мам, так нечестно! — требовательно кричит четырехлетний Энрико, — она взялась за фигуру, а пошла другой.

— Ариадна! — с упреком восклицаю я.

— Мам, Энрико врет, я просто ее поправила, — капризно опровергает дочь.

— Я так больше не играю! — кричит взбешенный Гонголо и сбрасывает все фигуры на пол. Вихрем проносится мимо меня к выходу из гостиной.

— Котенок, иди ко мне, — зову я дочь к себе на диван. Ариадна забирается на сиденье коленками и обнимает меня тонкими ручками за шею. Прижимаю к себе худенькое тельце. — Дома такие отговорки пройдут, но на турнирах никто тебе не позволит нарушать правила, — выговариваю я девочке, — ты должна сто раз все просчитать, прежде чем прикасаться к фигуре.

— Я знаю, — тихо шепчет мне на ухо, — но это же на турнире, с Энрико не обязательно думать так долго.

— С братом желательно просто не нарушать правила, котенок, ты же знаешь, какой он вспыльчивый, — смотрю в виноватые глаза Ариадны. — Иди и извинись перед ним, а потом вместе соберите шахматы.