— Кто это тебя так хорошо учил, дева? Даже наши жрецы об этом ничего не говорили… Я знаю только, что после того, как было уничтожено святилище в Эресбурге, а потом перебито пять тысяч пленных саксов, чтобы остальных заставить принять крещение, из разных земель собрались жрецы — от славян, от шведов, от германцев, от финнов… Постановили тогда: если вера Христа не терпит иных, и мы начнем рушить его святилища. Тогда-то и началась великая борьба против христиан — сага сложена о первом ударе викингов по монастырю святого Кутберта.
— Семьсот девяносто третий год?! — пораженно воскликнул Ильин.
— Не знаю, как по христианскому счету. Я слышал, это было двести двадцать два года назад…
— Совершенно точно… — Ильин даже дар речи потерял от осенившей его догадки.
Но не стал излагать своих соображений, опасаясь, что Торира может насторожить столь необъяснимое всезнание.
— То, что ты рассказываешь, Торир, — ужасно, — заговорила княжна. — И не думай, пожалуйста, что я собиралась защищать христианство — я вообще отрицаю все это… Мы говорили об относительной высоте одной веры в сравнении с другой…
— Меня зевота разбирает от ваших материй, — вмешался Овцын. — Сколько можно перелопачивать языком одно и то же? Поглядите, какая кругом красота.
Берега Ловати и впрямь поражали картинностью. Высокий лесистый то и дело обрывался в воду каменными уступами, а низменный луговой пестрел всевозможными цветами. Слабый ветерок доносил душно-медвяный запах тысячелистника и иван-чая.
Бурлаки, тащившие бечеву, то и дело по грудь скрывались в траве. Торир восхищенно сказал:
— Бонды, владеющие этой землей, счастливые люди — у них, наверное, бесчисленные стада… Ничего нет лучше, чем иметь много скота.
— То, что тут хорошие травы, еще ничего не значит, — философски заметил Ильин. — Я видывал угодья и получше этих, но молока в тех местах нельзя было купить ни за какие деньги.
— Всякое бывает, — согласился викинг. — Один мой приятель был большой охотник стрелять диких оленей. Но ему пришлось бросить это дело после того, как в одной стычке на море ему обрубили обе руки.
После крутой луки открылся длинный плес, в дальнем конце которого шла ладья — весла ритмично поднимались и опускались, как крылья огромной птицы. Когда оба судна поравнялись, Ильин крикнул:
— Здравствуйте! Какие новости на Днепре?
— И вам здравствовать. Князь Владимир совсем плох, не встает. А молодого князя Бориса на печенегов в степь послал. Вы какие вести везете?
— Князь Ярослав дружину из-за моря привел, да сильно она новгородцам досадила. Великая промеж ними распря вышла.
До волока они повстречали немало судов — варяжские, булгарские, персидские, арабские, греческие. Иноземцев на этом водном пути было не меньше, чем хозяев-славян. Это обстоятельство весьма опечалило викинга.
— Я думал, забьюсь в глушь и отсижусь, пока не пройдет срок моего изгнания. Но теперь вижу, что если кто-то захочет заработать три серебряные марки, назначенные за мою голову, он без труда сможет добраться до меня. Реки Гардарика, как мне сдается, куда оживленнее, чем морской путь вокруг Европы…
Беседы с Ториром убедили Ильина, что, несмотря на внешнюю нецивилизованность викинга, он был вовсе не таким варваром, какими привыкли представлять морских воителей в позднейшие эпохи. Повидав мир, узнав в дальних странствиях обычаи и предания других народов, норвежец приобрел известные навыки осмысления разнородных явлений духовной жизни и был способен весьма здраво и точно формулировать непростые понятия. Так, Виктора поразило его суждение о сути противоборства между языческим и христианским мирами: «Одряхлевшие, изнеженные потомки Рима ждут страшного суда, но они не уразумели до сих пор, что творить его будет не Христос, а мы — мужи Севера». Орудиями Одина и Тора считал он отряды викингов, дружины славян, конницу венгров. Три эти силы, беспрерывно врывавшиеся в пределы государств, основанных на руинах Рима, действительно были главной угрозой христианской цивилизации, но то было мнение историков, способных мысленно охватить мир средневековья во всей его временной и географической протяженности.