Заблуждение велосипеда

Какое счастье, что я не имею намерения никому понравиться. Это просто не входит в мои планы. Что там скажет очередная «княгиня Марья Алексевна» — не имеет никакого значения.

« Монопенисно», как культурно говорит мой друг Стасик Сабецкий из Дюссельдорфа. Неужели я дожила до тех лет, когда можно об этом не заботиться?

Какое счастье!

Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже.

Раньше еще были люди, в основном мужчины-военные, которые путали моего папу с другим Драгунским, генералом-танкистом, дважды героем Советского Союза. Этот генерал, Давид Драгунский, даже никакой нам не родственник. С папой он встретился после войны, пришел в театр, увидел фамилию на афише и отправился прямо за кулисы, знакомиться. Они с папой подружились и в шутку называли друг друга братьями.

Он был на крокодила лицом похож, Давид Абрамович, он же Дима.

Когда однажды мы были в гостях у генерала, меня поразил до зеркального блеска надраенный (какими-нибудь денщиками?) паркет и то, что вся выпивка, все бутылки были в форме пушек, танков, ружей и пулеметов.

Интересно, а если бы я увлекалась танками? Уважают ли династии танкистов?

Хорошо еще, что мой сын не будет писателем. Он и читатель-то никакой, а это хороший признак. У меня как все начиналось — читала много, вот и результат.

Нет, пока династия продолжаться не будет. И хорошо. А то бы совсем задразнили.

Мой сын любит барабаны и мотоциклы, он прекрасно освоил Округу, не один велосипед износил по ее шершавым дорогам, он здешний, местный, наш и знает, что после чая в саду надо оставить несколько крошек на столе — привидению Литвина-Седого этого вполне хватит.

«Надо ли вспоминать?» — спрашивал в своем романе наш хмурый сосед Юрий Трифонов. Это он когда еще спрашивал, а уж теперь-то!..

Если вспоминать, то что-нибудь желтое, жареное, интересное уважаемой публике.

Да что у вас за семья такая, в самом деле?

Где инцест? Где пьяный мордобой?

Бери метлу побольше и выноси сор из избы.

Быстро!

Показывай скелет в шкафу!

Извините, у меня только череп, и то на буфете.

Ничего скандального или неприличного у нас дома не происходило.

Эту историю, эту книжку я пишу «на коленках», в самолетах, на репетициях, в перерывах между спектаклями, в кафе, в чужих городах (настоящей сироте положено скитаться), на деревянном лежаке у моря, во время обсуждения пьесы, украдкой…

Вот что они там орут? «Фашизм, фашизм…» Это они мою пьесу «Пробка» обсуждают. Простая и трогательная история. Девушка всю жизнь копила на машину. Купила в кредит. В пробке пьяный пенсионер-пешеход разбил тростью лобовое стекло. Девушка засунула трость ему в анальное отверстие, отчего он скончался. От пожизненного заключения девушку спас известный адвокат, продвигающий закон о стерилизации людей по социальным показаниям.

Патриотичнейшая, человечнейшая история. Я вообще специалист по красоте и нежности. Но в данном случае — автор остросоциального высказывания. Мне за эту пьесу даже премию дали.

Чего они орут?

Да пусть орут, это же хоть какие-то эмоции, потому что если зрители не чувствуют в театре ничего — ни восторга, ни ужаса и гнева — то это уже не театр, это какое-то организованное платное скучание на триста — тире — пятьсот персон. Непонятно тогда, зачем встретились зрители и актеры.

Пусть они орут, а я пока историю про речку писать буду.

Потому что все-таки надо, ведь речка ждет.

И хочется.

Хочется попробовать успеть объяснить…

(Безличное предложение с составным глагольным сказуемым.)

А когда я напишу эту историю и брошу флэшку в речку — вот, обещание выполнено, читай, речка, тут про тебя написано, — когда допишу, Округа изменится окончательно и непоправимо, речка умрет «насовсем», станет вонючим оврагом, вместо моего дома будет платная скоростная трасса в братскую Беларусь или просто спортплощадка наших армянских соседей, наступит полный «досвидос», и надо будет уйти отсюда, уйти тихо-тихо, но перед уходом останется только разобраться с лесом, покончить с ним, омрачить, осквернить, отяготить лес, так чтобы никто туда и носа не казал, ведь там случилось такое…

Такое…

И прокуренный следователь с худым и нервным лицом будет недоумевать — что же это за убийца такой? Что за неумеха? Ну, кто так убивает? Только безручь какая-то, из тех, что в детстве не умели пеленать пупсов и плести веночки из одуванчиков…

Ночь.

Протяжно гудит затерявшийся в небе самолет. Гудит все тем же самым голосом, как тогда, как раньше, как будто это тот же самолет, над тем же домом с теми же людьми…

На дачах спят.

Таджикам снятся велосипеды.

На «хитрой даче» не спится Зое Константиновне.

— Предатель, диссидент паршивый, лентяй, бездельник, пьянь, изменник Родины, Костик, сынок…

Она встает накапать сердечное.

Призрак большевика Литвина-Седого шуршит по саду, хрустит ветками, собирает крошки пирога со стола под березами.

Видит Сироту на крылечке, с компом на коленях.

«А завели бы своевременно щенка, может, никакого сочинительства бы и не было…» — сокрушается привидение, товарищ Иголкин.

Уходит, шурша.