Заблуждение велосипеда

Оправдываться бессмысленно. Взгляд у мамы становится как у чужой. Как у злой учительницы.

— Ты должна быть благодарна… Почему я должна за тебя краснеть, должна выслушивать это?!.

Ну и не выслушивала бы. Сказала бы этой радиоманьячке: «Перестаньте говорить гадости про мою дочь, лучше расскажите-ка, как вам удалось слопать за один вечер всю черешню, привезенную для нее. Идете собирать вещи? Ну и валите отсюда, а Ксюша поедет со мной в Москву».

Я так хотела жить летом в Москве, чтобы быть поближе к маме.

— Не смей ко мне подходить. Я с тобой не разговариваю. Мне все это надоело. Сдам тебя в интернат.

Она уходит к себе, на второй этаж.

Интернат! Страшно…

Не разговаривает! Будет ходить и молчать. А я как раз хотела про школу, про сто двадцать седьмую школу!..

Но мама со мной не разговаривает.

Где-то там, между горлом и солнечным сплетением, у меня растет даже не комок, а тяжелый шар. Или не шар, а камень? Что-то, что болит, что мешает дышать.

Может, мама все-таки простит меня?

Я вхожу в ее комнату. Надо извиниться? Перед ней? Перед Ириной Ивановной? А за что?

— Что тебе? — не отрываясь от газеты, железным ледяным голосом спрашивает мама.

И я понимаю, что извиняться бесполезно.

Иду в свою комнату. Сижу. Полежав, мама встает, я слышу, что она прихорашивается у туалетного столика, спускается вниз, накрывает на крыльце стол для чая. Кто-то пришел пить чай. Тетя Аня Масс.

Ведь при гостях мама не будет со мной ругаться, может быть, получится помириться с ней?

Спускаюсь на крыльцо, здороваюсь. К столу меня не зовут. Сижу на скамейке. Мама смотрит на меня как на пустоту и ласково разговаривает с гостьей. Я выжидаю удобный момент и глажу маму по плечу.

Она стряхивает мою руку.

— Уйди от меня! — железным голосом говорит она.

— За что ты ее так? — любопытствует, поедая варенье, тетя Аня, большой специалист по детям, подростковый автор, пишущий про всякие там «набухшие бугорки» и первые поцелуи в пионерском лагере.

— Она знает, — отвечает мама своим фирменным, железно-ледяным голосом и снова ласково и весело разговаривает с тетей Аней.

Я смотрю на маму, на ее напудренное лицо, улыбающиеся, крашенные пунцовой помадой губы.

Какая же она противная… Все время притворяется, врет. Душится обильно духами, словно стараясь заглушить какой-то скверный запах.

Всегда на стороне тех, кто против меня. На стороне моих обидчиков. И у меня никого нет, кроме нее. Некому пожаловаться. Ни папы, ни бабушек с дедушками. Я целиком в ее власти, завишу от нее.

Этого я еще не могу осознать, сформулировать, но чувствую, что ненавижу ее всеми силами, что этот острый, больной комок где-то между горлом и солнечным сплетением и есть назревающая тяжелая, безысходная ненависть к ней.

Я ухожу.

Куда мне идти-то?.. К шлагбаумщице Тане с собаками? Обратно к Журавским? К тем, кто мне рад, кто не оттолкнет, не унизит прилюдно.

Да ну, начнут спрашивать, почему я такая грустная, еще расплачусь…

Пойти в лес и повеситься? Но дереву, наверное, не очень-то приятно, когда на нем мертвец болтается… Будут рыскать всякие там милиционеры, чужие дядьки, ничего не понимающие в нашем лесу, всю землянику потопчут…

Утопиться?

А как это?

Не получится.

Начну барахтаться и выплыву, стыдоба одна. К тому же это будет просто форменная подлянка по отношению к речке. Ведь я с ней дружу. Никогда не купаюсь, но дружу, и побольше всяких заядлых купальщиков.

Я долго сижу на песчаной полоске у воды. Хочется, чтобы пришел кто-то хороший, добрый, кто будет со мной разговаривать, что-нибудь подарит, возьмет с собой куда-то, где весело и интересно, где нет мамы…

Может, не вешаться и не топиться? Потерпеть? Все-таки мама старше меня на целых сорок два года, и, наверное, если повезет, умрет раньше меня и перестанет меня обижать. Нет, правда. Надо потерпеть. Потому что вдруг меня ждет что-нибудь хорошее, о чем я сейчас не знаю, — необыкновенные люди, путешествия, радость и счастье, корабли и города… А если я утоплюсь, я не увижу этого хорошего.

А если ничего меня не ждет? Вдруг, а? Так и просижу всю жизнь с чужими старухами. Вот ужас-то…

Топиться или нет?

Я смотрю на спокойную темную воду речки и ясно слышу:

— Иди домой.

Рядом никого.

Значит, это речка мне сказала? Какой у нее красивый, хрипловатый и ласковый голос.

И я иду домой, куда деваться-то…

Маме уже надоело злиться, держать роль, она просто берет с меня честное слово, что я буду вести себя хорошо, и чудно со мной общается.

Но мой «шар» никуда не исчезает. Он там, у меня внутри. Временно спит.

Бедная, бедная мама — тает, ветшает красота, надвигается старость, как-то не так сидит купленная втридорога у спекулянтов модная «кофточка», и очередной Георгий Борисович что-то давно не звонит…

Грусть, грусть, да и только…