Заблуждение велосипеда

Это я, человечный человек, который раньше часто говорил «а как же я?», или «ведь это же нечестно», или «мамочка, ну ты же обещала», или еще какие-нибудь отчаянные беспомощные слова, которые лепечет беззащитное и грустное существо, когда ему плюют в душу и срут на голову, обманывают надежду, которую он, затаив дыхание, лелеял, как щенка за пазухой… Самое смешное, что он тут же начинает лелеять другую надежду. Что все будет хорошо. Что услышат. Поймут. Не турнут. Не отмахнутся раздраженно. А когда надежда обманута, убита, существо молча глотает слезы, и все говорят — какая хорошая большая девочка. Но как только научишься давать сдачи, вломить как следует в ответ, вот так вот пиздануть с размаху, то все почему-то недовольны — знаете, она как-то испортилась. Такая, знаете ли, стала… А ведь была такая хорошая девочка…

Искренность, искренность…

И мизантропия моя тоже — искренняя, простодушная, чистая, как горный хрусталь.

Ничего-то из нашей мастерской не вышло.

Девушки материнствуют в разных концах земного шара.

Наташа Толмачева работает воспитательницей в колонии для малолеток в Ярославской области. Уважаю. Малолеткам однозначно повезло.

Трое умерло наших однокурсников — казах Сапар Джаманбаев и Игорь Севастьянов от пьянства и больного сердца, сказочника Женю Волкова убили бомжи, которых он с улицы позвал к себе на день рождения, чтобы не сидеть одному — больше никто к нему прийти не захотел, он сильно пил и задолжал кругом.

Зато пламенный коммунист Леонид Николаевич отрастил длинную белую бороду а-ля Лев Толстой, не на шутку воцерковился, и теперь, входя в триста семнадцатую аудиторию, где раньше шумели собрания нашего факультета, истово крестится на шкаф с мелом и тряпками — там, очевидно, должны висеть образа…

Да хороший он, хороший на самом деле. Это с временами ему не повезло.

Теперь широко рекомендовано ругать «проклятые девяностые». А что в них такого плохого? В Бога верить разрешили? Хотя бы отчасти покончили с коммунистическим режимом?

Да, многим, многим людям очень лихо пришлось после распада страны. Но если бы все продолжалось дальше, если бы по-другому завершился путч, то конечный результат неизбежно был бы еще страшней. Гражданская война, бойня, месилово, вмешательство миротворческих сил, по сути означающее раздел России на оккупационные зоны. Недееспособное государство, подмандатная территория.

А мне прекрасно жилось в девяностые!

Рос сын, чудеснейший человек, мой друг и единомышленник, любитель собак, котов и лягушат, соучастник проказ и соавтор сказок, которые я тогда сочиняла. Жили на даче. И Округа опять выручила — в самые голодные годы покупали у соседних крестьян картошку и молоко, а то «записывались на свинью», в доле с другими, и ничего, не голодали.

И речке стало полегче — временно остановилась Троицкая камвольная фабрика, перестала плеваться в ее воды всякой гадостью.

Пекли картошку в камине, закусывали спирт «Рояль» зелеными мочеными помидорами.

В театре, так радушно и гостеприимно распахнувшем свои двери моим текстам и историям, условием успеха тогда являлась одаренность, свежесть высказывания, а не услужливая верность «нашей песочнице», тусовке.

Весело, светло жилось!

Хвала вам и слава, мои любимые девяностые годы прошлого века!

А потери? — ну что ж, так уж вышло, мои знакомые люди, утраченные в девяностые, начали путь к тому, чтобы стать утраченными, еще раньше.

Журавских я подвозила однажды до метро. У Миши лицо было разбито в мясо, лайковая куртка разорвана и забрызгана кровью. Но он бойко давал Кате распоряжения, куда и к кому ехать за деньгами. Мне кажется, они уже не понимали, кто я. Оба пахли как бомжи.

А потом быстро-быстро, совсем скоро — две могилки в Пучково. Над Мишей — деревянный крест. Журавский Михаил Юрьевич, 1957–1994. Над Катей и креста не было. Может, теперь есть? Старший сын Ваня священник в Ивановской области.

Говорили, что они проходили какое-то жесткое, радикальное лечение от наркотиков, когда вызывается клиническая смерть, потом человек оживляется и начинает новую жизнь. Их тоже оживили для новой жизни, и они тут же умерли, уже насовсем.

Светлая вам память, Миша и Катя, веселые, щедрые, безалаберные, такие красивые люди.

Да, слабость, леность, порочность. Но погибает не слабейший. Погибает лучший. И так было и будет всегда. Никакие девяностые годы тут ни при чем.

Ночью шел дождь, и камни промокли насквозь.

Мы сидели на писательском пляже, на самом краю, у воды, и сверху камни были теплые, а чуть-чуть вглубь, только повороши — холодные и сырые.

В Коктебеле до зарезу надо было снять рассвет, когда солнце встает из-за «Хамелеона».

Писатели на лежаках обсуждали «Васю», который пишет, что скоро приедет. «Вася написал, Вася уже звонил, это невероятно, но Вася возвращается, могли ли мы подумать об этом, когда провожали его навсегда, Вася приедет в Коктебель и не узнает его…»

А мы сидели с оператором Сережей Козловым, сыном саксофониста Алексея Козлова, который «на саксе фа-фа-фа» и уж которому наверняка есть что вспомнить вместе с приближающимся «Васей».