Заблуждения сердца и ума

— Ах, разве я вас упрекаю? — сказала она ослабевшим голосом. — Нет, я ничуть не сержусь. Но сядьте же на свое место. Или нет, еще лучше — уходите. Я слышу, подъехала ваша карета, и я не хочу, чтобы она долго стояла у подъезда. Завтра мы можем увидеться. Если я соберусь куда-нибудь ехать, то только к вечеру. Прощайте, — повторила она и рассмеялась, потому что я все еще держал ее за руку, — я требую, чтобы вы ушли. Вы чересчур настойчивы, это начинает меня пугать.

Я пытался найти себе оправдание. Я не хотел подчиниться этому требованию: приказывая мне уйти, она в то же время давала почувствовать, что вовсе не ждет беспрекословного повиновения. Я сказал, что моей кареты еще нет, что маркизе просто почудилось.

— Пусть так, — сказала она, — но я не хочу, чтобы вы дольше здесь оставались. Разве мы не все сказали друг другу?

— По-моему, нет, — ответил я со вздохом. — И если я иногда молчу подле вас, это не значит, что мне нечего сказать, а только что мне трудно выразить все, что я чувствую.

— Это застенчивость, — сказала она, опять опускаясь на софу, — от которой вас необходимо излечить. Надо знать разницу между почтительностью и робостью. Первая заслуживает похвалы, вторая — смешна. Возьмем такой пример: мы одни, вы говорите, что любите меня, я отвечаю тем же, ничто нам не мешает, но чем больше свободы я даю вашим желаниям, тем благороднее с вашей стороны не употреблять ее во зло. Пожалуй, вы единственный человек на свете, кто способен вести себя столь безупречно. И если обычно я питаю отвращение к вольностям, то сегодня оно пропало, его больше нет. Я счастлива: наконец я встретила душу, родственную моей. Ведь все это значит, что ваша скромность, достойная всяческой похвалы, основана на уважении; если бы причиной ее была только застенчивость, вы бы уже преодолели ее, ибо я сама сделала все, чтобы ее рассеять. Но вы молчите?

— Увы! сударыня, я чувствую, что вы правы, а я желал бы совсем другого!

Считаю нелишним заметить, что, когда она расположилась на софе, я снова устроился на полу у ее ног; она позволила мне опереться локтями на ее колени; одной рукой она перебирала мои волосы, а другую я пожимал или целовал — этот существенный выбор был всецело предоставлен мне.

— Ах, если бы я была уверена, что вы способны хранить верность и тайну! — вздохнула она, понизив голос.

Я не сумел ответить, как бы следовало: я так плохо сознавал, что она сказала, так смутно понимал истинное значение этих слов, что не придумал ничего лучшего, как только поклясться ей в вечной верности. Огонь, пылавший в ее глазах, был бы понят всяким другим на моем месте; ее волнение, дрожащий голос, прерывистое дыханье — все говорило внятно и красноречиво о моей полной победе. Но я оставался глух и слеп. Я даже думал, что она так доверчиво отдается мне во власть только потому, что полагается на мою порядочность, и малейшая вольность с моей стороны навсегда оттолкнет ее от меня; мне казалось, что она из тех женщин, чье сопротивление нельзя сломить, и которые сдаются лишь тогда, когда сами того захотят. Словом, мое заблуждение было так велико, что оно оказалось сильнее моих желаний и даже сильнее тайных стремлений самой госпожи де Люрсе, готовой подарить мне полное счастье. Чем больше она имела оснований упрекнуть себя в излишней прямоте, тем сильнее, надо думать, сердила ее моя непонятливость. Вскоре она впала в мрачное раздумье, а я, вероятно, до самого утра мучил бы ее своими заверениями в любви и, главное, в почтении, если бы, в досаде на смешное положение, в которое я ее ставлю, она не потребовала вновь, и весьма настойчиво, чтобы я ушел. Обладая здравым умом, она поняла, что сейчас от меня ничего больше не приходится ждать. Я проявил некоторую строптивость и не хотел повиноваться, но ничего не достиг, и мы расстались: она, надо полагать, все больше и больше дивилась, что можно быть таким дураком, а я покинул ее в убеждении, что нужно по крайней мере еще шесть таких свиданий, чтобы только начать догадываться, как все это понимать. Прощаясь, она смотрела на меня, как мне показалось, весьма холодно, и я испугался, не позволил ли себе лишнее.