Забой номер семь

Она различила в темноте очертания знакомых предметов, окошечко барака и с облегчением вздохнула. Но вдруг увидела, как напротив нее, над сундуком, раскачиваются ноги самоубийцы. В ужасе она закрылась с головой одеялом. Зубы у нее стучали. Ей казалось, что вот-вот Никос коснется ее спины. Тогда она уже не сможет сопротивляться…

Тут она впала в забытье, в котором трудно было отличить сон от яви. Пальцы Никоса гладили ее по плечу. Потом он вдруг сдернул с нее одеяло. Открыв глаза, она в недоумении смотрела на него.

«Что это? Я думала, ты повесился… Нам об этом сказала толстая повариха, наверно, чтобы прогнать нас, а то мы слишком расшумелись», – обратилась она к Никосу.

«Одевайся, пройдемся немного», – сказал он.

«Нет, я не пойду с тобой на гору!» – закричала она…

Катерина встала, надела старое платье, накинула шарф и вышла из барака. Вдалеке, возле склада, она заметила фигуру своего отца. Он медленно шагал взад и вперед, потирая замерзшие руки.

«Ему нечего выпить, я разбила его бутылку узо», – подумала она.

По тропке она дошла до поселка. У второго перекрестка машинально свернула за угол.

«Нет, нет, не этой дорогой. Не хочу, чтоб он меня видел. Почему я сегодня сбежала от него: не пришла готовить обед?» – подумала она.

Улица словно вымерла, все ставни были закрыты. Возле дома Стефаноса Катерина остановилась.

– Он, наверно, спит, – прошептала она.

Тут показался Стефанос. Он шел с трудом, опираясь на костыли.

Катерина пустилась бежать. Свернув за угол, перепрыгнула через забор и, тяжело дыша, присела на порог какого-то дома. Время шло, а она все сидела, понурившись. Думала о своей жизни: о своих делах, о сумасбродных поступках, о неопределенных и легкомысленных планах на будущее. Мысленно возвращаясь к событиям ужасного вечера, Катерина не теряла самообладания и не чувствовала внутреннего разлада. Раньше, когда ей случалось пережить какое-нибудь несчастье или позор, воспоминание о них лишало ее душевных сил и толкало на необдуманные решения и отчаянные выходки, хотя в глубине души она знала, к чему это может привести. Так, например стоило ей оставить свой дом и уехать с оператором на остров как стряслась бы беда. Или, если бы что-нибудь вывело ее из равновесия, она потеряла бы власть над собой и пошла к знакомой акушерке, чтобы та устроила ее в одно из заведений Кифисии. Она воскрешала в памяти все страшные минуты своей жизни, но теперь уже не стремилась броситься в омут.

Застыв в холодном спокойствии, она исследовала глубины своей души. Любимые, ненавистные и даже безразличные ей лица проходили перед ее глазами, как на экране кинематографа. Отец, друзья, работницы из мастерской Фанасиса, соседи, оператор, бывший жених, Стефанос, тетка, у которой она жила, когда расстреляли ее мать… и она сама!

Впервые мысль о матери не оставила в ее душе ощущения одиночества, которое будоражило ее и толкало на самые дикие выходки. Катерина старалась припомнить забытые черты матери. В ту ночь, когда Марию арестовали, она на прощанье прижала дочку к своей груди и в глазах у нее стояли слезы. То было последнее воспоминание. Оно не изгладилось из памяти Катерины. Она попыталась представить себе мать перед казнью. На помощь ей пришли страницы из дневника Стефаноса.

Бывают мгновения, когда человек отбрасывает словесную оболочку и проникает в глубокий смысл скрытых за ней явлений. Никогда Катерина не могла предположить, что цепь унижений, через которые ей пришлось пройти, имеет какую-то связь с жизнью и казнью ее матери. Но в эту удивительную минуту ей открылось истинное значение слов «борец за народное дело». Она не пробовала да и не способна была проследить за ходом своих мыслей. Все беды, и не только те, в которых была повинна бедность, но и другие, выпавшие на ее женскую долю, – она привыкла бороться с ними, играя роль задорной, кокетливой, легкодоступной девушки, – имели связь с этими словами, пославшими ее мать на смерть. Катерина подняла голову: вокруг в ночной тишине проступали очертания домов.

– Мама, – растерянно прошептала она.

Решение работать в шахте Катерина приняла в ту же дочь. Сначала она думала пойти в какую-нибудь белошвейную мастерскую. Но отказалась от этой мысли, поняв, что в таком случае ничего не изменится в ее жизни. Смешно сказать, работать в белошвейной мастерской, когда она ни разу не держала в руках иголку! Если ее возьмут, то только на подсобную работу – относить сшитые рубашки в гладилку и убирать помещение, как и в мастерской Фанасиса Пикроса. Но теперь она уже женщина, не девчонка. А если из упрямства она не желает обучиться ремеслу, то виновата в этом она сама, и никто другой. Быть на побегушках – разве такое занятие отвечает тому созревшему в ней решению?