Забой номер семь

– Она ушла, а я остался сидеть у нее на кровати и, вдыхая аромат ее тела, сходил от ревности с ума. И чем больше я ревновал и валялся у нее в ногах, тем больше презирал себя. Я должен набраться мужества и уйти, иначе я совсем пропаду, думал я. Вечером она вернулась со своим любовником. Я следил за ними, спрятавшись за дверью. Еще секунда – и я вошел бы в гостиную и там в его присутствии стал бы умолять ее, чтобы они оба сжалились надо мной. Но у меня хватило силы воли убежать в свою комнату. Я заперся и выкинул ключ в окно, чтобы не выйти оттуда, если снова потеряю власть над собой. Всю ночь я твердил: «Я должен уйти, должен уйти». Вскоре у моей жены завелся новый любовник – молодой офицер морского флота. Каждый вечер в течение недели они уходили вместе и, возвратившись после полуночи, часами сидели в гостиной. Каждую ночь я следил за ними. Вчера я лишился самообладания – вошел к ним как был, в пижаме и ночных туфлях. Помнится, я даже держал под мышкой журнал, который читал перед тем. В смятении я забыл швырнуть его куда-нибудь. Они сидели рядом на диване. Ее голова покоилась у него на плече. Они молчали. Я упал к ее ногам. Да, прямо на глазах у того человека! «Зинья скажи, чтобы он ушел!» – кричал я. Потом слова мои стали путаться, и не знаю, что я еще говорил. Ее любовник встал. Я казался, наверно, ужасно смешным, – ведь, несмотря на свою растерянность, он не мог не улыбнуться. Жена моя вспылила. Она дернула меня за руку и сказала: «Что это за безобразие? Никогда не думала что ты такой дурак!»

– Подлая проститутка! Убить ее мало! – кипятился Фармакис.

Когда он был десятилетним мальчиком, в их доме разыгралась драма. До сих пор он так ясно все помнил! В деревне узнали, что одна из его сестер живет с поновичем. Вечером отец ворвался в дом и схватил сестру за шиворот. Он бил ее нещадно. Мать отвела в сторону других девочек и Димитриса и молча наблюдала за этой сценой. Отец выволок девушку в погреб и привязал к балке вниз головой. Прихватив ружье, он поспешно ушел, бросив на ходу: «Убью того, кто отвяжет ее». Часы шли, а мать все стояла молча. Вдруг прибегает сосед и говорит: «Дядя Георгос ввалился в дом к попу и выстрелил в его сына!» К счастью, юноша был ранен не смертельно и выжил. Вмешались его родственники, все уладили, и в конце концов молодые поженились. На свадьбе жених с невестой и ее отец плясали, взявшись за руки.

Много лет спустя в его собственной женитьбе главную роль сыграло, конечно, приданое. Однако Фармакис едва ли решился бы остановить свой выбор на женщине, не отвечавшей его требованиям. Как все мужчины в то время, он стремился к тому, чтобы супруга была лет на двадцать моложе его, привлекательна, скромна, порядочна и посвятила бы свою жизнь дому и детям. В избранной им девушке он нашел почти все эти качества. Эмилия только что окончила католический пансион, и, хотя ей прочили в женихи неотесанного приземистого сорокалетного мужчину с деревенским говором, очень далекого от ее романтических девичьих грез, мягкий характер и взгляды на жизнь не позволили ей возразить. Итак, если не считать мигреней, холодности в любви и редких приступов меланхолии, она всегда была ему доброй и верной женой.

В прежние годы жизнь в доме Фармакиса шла по строго заведенному порядку. Отец запрещал детям читать журналы. Если случайно он узнавал, что у какой-нибудь служанки завелся дружок, немедленно прогонял ее. Он заботился о том, чтобы его собственные измены сохранялись в тайне, но чем больше старел, тем развратнее становился.

– Подлая! – повторил он более спокойно.

Несколько минут, не произнося ни слова, он ходил в растерянности по комнате. Потом сел за письменный стол и схватился руками за голову.

– Я с ума сойду! – пробормотал он.

Но с ума он не сошел. Вращаясь столько лет в высшем свете, он постепенно привык к его утонченной развращенности. Сначала не мог освоиться с самыми невинными обычаями новой для него среды. Не умел, например, непринужденно болтать, ухаживать за чужими женами в присутствии их мужей или спокойно относиться к тому, что кто-нибудь уединяется с его собственной супругой. И гордился тем, что дамы из общества считают его неотесанным мужланом. Но со временем стал чувствовать себя несколько ущемленным. Кроме того, понял, что его грубые манеры не только делают его предметом насмешек, но и вредят его интересам. Он постарался приспособиться. И чем больше перенимал «культуру» светского общества, тем напористей и жестче становился в деловых отношениях.

Лицо Фармакиса оставалось еще растерянным – он напряженно обдумывал создавшееся положение. Вскоре возмущение невесткой прошло. И его не удивило, что вместо жалости к сыну он почувствовал к нему огромное презрение.

– Я сойду с ума, Георгос! – повторил он с тем деланным сочувствием, с каким обычно встречал шахтеров, членов рабочей комиссии. Его кошачьи глаза впились в лицо сына. – Да, все это ужасно, – продолжал он. – Но сейчас разводиться… Подумай, Георгос, какой скандал…

– Что ты говоришь? – прервал его сын, вскакивая с места.