Забой номер семь

Притон Однорукого Апостолиса находился в длинном бараке зa церковью святой Ирины, в одном из самых узких переулков поселка. Он состоял из двух комнат. Первая служила хозяевам спальней. На широкой кровати с медными завитушками спал Апостолис со своей женой, сухопарой сорокалетней женщиной с крестьянским говорком. Весь день жена его работала не покладая рук, а вечером дремала, сидя на стуле, пока не расходились посетители. В эту комнату до глубокой ночи Апостолис носил из кухни зажженные трубки. Трубки изготовляла мать Апостолиса, старуха Панорея, из глиняных копилок и сухого тростника.

Едва темнело, притон наполнялся всяким сбродом. Посетители садились на супружескую кровать, на сундук с приданым, застеленный вязаным деревенским покрывалом, на табуретки и просто на цементный пол. Молча курили крепкий ароматный гашиш. Потом расплачивались и уходили.

Старуха Панорея, сидя в кухне перед жаровней, прокаливала ореховую скорлупу. Она всегда охотно помогала сыну, но ничего не делала для невестки.

Рядом со старухой на низенькой скамеечке сидела ее маленькая внучка Вула. На коленях у нее лежал букварь, и она читала его по складам. В этом году девочка пошла в начальную школу. Два старших сына Апостолиса возвращались домой поздно, после полуночи.

Задняя комната была просторнее, чем спальня. Под висячей ацетиленовой лампой за большим столом с засаленным сукном шла игра в барбути.[31] Сюда собирались содержатели публичных домов, мошенники, оптовые торговцы овощами, зазывалы и мясники с рынка, молодчики с ножами за поясом, молодежь, жаждущая шальных денег, пройдохи и простаки. Многие из них курили гашиш, но некоторые приходили только ради игры.

Почти каждый вечер в банке скапливались большие суммы, и часто споры игроков кончались поножовщиной. Но Однорукий Апостолис умел разнимать дерущихся. Од бросался в кухню, хватал допотопный пистолет с рукояткой из слоновой кости и кричал хриплым голосом:

– Убрать ножи, сволочи! Если по милости кого-нибудь из вас мне придется закрыть заведение, убью негодяя, как последнюю собаку.

Его морщинистая физиономия с оттопыренными ушами, выпученные желтые глаза – он часто болел желтухой – нагоняли страх на разошедшихся игроков. Они знали, что он способен привести свою угрозу в исполнение Ведь Однорукий Апостолис уже отсидел десять лет за убийство. Страсти тотчас утихали, и игра продолжалась А из кухни опять доносился тонкий голосок Вулы, читающей по складам букварь…

Покинув Софию, Клеархос вышел на улицу и на автобусе доехал до поселка. Его душила ненависть к любовнице, и в то же время он чувствовал облегчение от того, что ничего не сказал ей. Он чуть не поддался минутной слабости. Потеряв самообладание, бросился разыскивать ее и мог бы наделать глупостей. С прошлым – с матерью, друзьями, Софией – навсегда покончено. К этому уже нет возврата. Мысль о загубленной жизни неотступно преследовала его весь день. Ему казалось, что он стал сильнее, так как сумел уберечь от всех свою тайну. Клеархос ощутил прилив сил, когда понял, что остался совершенно один. Но, вместо того чтобы успокоиться, он рвался поскорее развязаться с предстоящим ему делом.

«Что бы ни случилось, пусть случится немедленно, – думал он, представляя себе ту минуту, когда, избавившись от этой пытки, с деньгами в кармане окажется на палубе парохода. – Да, немедленно. Надо сегодня же вечером улучить удобный момент, разделаться и бежать».

Он зашел в кофейню на площади и спросил официанта:

– Здесь Сотирис Хандрас?

– В такое время он никогда не приходит. Оставишь ему записку?

– Нет, нет, я хотел повидать его самого…

– Тогда прогуляйся и через часок загляни опять.

У входа в притон его встретил Маньос. Несмотря на холод, он был до пояса обнажен. На шее у него болталось ожерелье из крупных бусин и потемневших серебряных монет, которые звенели при каждом его движении. Завсегдатай заведения, педераст и дебошир, он не расставался с ножом, засунутым за пояс. Когда у Однорукого Апостолиса бывало много работы, Маньос охотно помогал ему. В притоне он был как у себя дома: перекидывался шутками с посетителями, щекотал крошку Вулу, обнимал старуху. Он даже жалел новичков и убеждал их не курить крепкие наркотики.

– Добро пожаловать, дружище, – весело приветствовал он Клеархоса и с трубкой в руках, шутки ради, пустился отплясывать какой-то восточный танец.

Комната, утопавшая в клубах дыма, освещалась только лампадой, горевшей перед иконами. На сундуке сидела, сгорбившись, старая проститутка с замотанной шеей и, сплевывая время от времени, бормотала: «Дерьмо!» Рядом с ней, прислонившись к стене, стоя, дремал Зафирис.

Чуть подальше два парня пускали пузыри из трубок и заливались веселым смехом. На кровати сидел их приятель, белый как полотно. Он то и дело нагибался к ним и испуганно шептал, что пора уходить.

– Там идет крупная игра, – сказал Маньос Клеархосу.

Клеархос не ответил и приблизился к другу. Не пошевельнувшись, Зафирис приоткрыл глаза.

– Ты пришел, Клеархос…

– Опять тебя развезло, – брезгливо поморщился тот.

– Будешь играть?

– Нет.