Заболотный

В этот день, 8 января 1911 года, Беляев пришел на работу позже обычного. Ночью ему пришлось самому выезжать по вызову за больным. Но кто-то распустил слух, будто Беляев проспал, потому что слишком увлекся вчера танцами на маскараде в Железнодорожном собрании. Эту выдумку все с удовольствием подхватили и встретили Беляева веселыми шуточками. Он так же весело отшучивался.

Среди шумного спора он вдруг закашлялся, поднес ко рту платок — и, взглянув на него, круто повернулся и выскочил из комнаты.

Так, прижимая платок к. губам, он и вошел в кабинет доктора Богуцкого, где я случайно находился в этот момент. Беляев молча показал нам издали платок, и мы увидели на нем следы алой крови.

Приговор, почти наверняка не подлежащий обжалованию, был подписан через час, когда в лаборатории закончили анализ.

Беляева уложили в маленькой комнатке изоляционного барака. Вечером мы с Богуцким пошли навестить его. Как и полагалось по инструкции, мы надели прорезиненные халаты и закрыли лица белыми масками. Но у двери, за которой лежал Беляев, мы с Богуцким переглянулись и молча сняли маски. Так мы и беседовали в последний раз с нашим товарищем — с открытыми лицами.

Лева держался бодро, продолжал шутить. Только часто пил воду, и в пепельнице на столике выросла за день большая гора окурков.

— Не нужно ли мне чего? — Беляев усмехнулся, покрутив свои «мушкетерские» роскошные усы. — Дайте мне, братцы, шампанского. Давно не пил, целую вечность! А теперь можно…

Болезнь у него развивалась медленно, словно крадучись. Прошло три дня, а температура поднялась очень незначительно, никакой боли он не чувствовал, только слабость, и с надеждой сказал Марии Александровне Лебедевой, когда та делала ему укол:

— Слушай, Маша, а вдруг я буду первым выздоровевшим от легочной чумы? Представляешь, ведь меня тогда замучают, будут по выставкам возить, в музеях показывать.

А на следующее утро заболела и Лебедева.

Она заразилась не от Беляева, за которым ухаживала заботливей родной матери, а вывозя накануне вечером чумных больных из одной фанзы на Базарной улице. Там оказалось одиннадцать больных в тяжелом состоянии и три трупа. Чтобы добраться до них, Лебедевой и санитару Воронину пришлось разобрать крышу. Мимо проезжал студент Суворов, хотел им помочь, но Лебедева не пустила его в фанзу, встала в дверях и сказала:

— Вам тут нечего делать, мы справимся одни.

Утром пришла она, как обычно, в дежурку «летучего отряда» очень рано, часов в пять, и, сев за стол напротив дежурившего Суворова, начала заполнять ведомость о работе за прошлый день. Она закашлялась, так же, как и Беляев, заметила кровь на платке и немедленно отправила его для анализа в лабораторию. А сама закрылась у себя в комнатке, — жила она тут же, прямо в помещении «летучего отряда».

Когда из лаборатории сообщили, что на платке обнаружены микробы чумы, мы с Богуцким немедленно поехали к Лебедевой.

Она стояла у окна в строгом черном платье с высоким воротничком, которое делало ее совсем молодой. Все вещи были собраны и аккуратно перевязаны бечевкой. Увидев нас, Лебедева просто сказала:

— Я вас ждала. Пойдемте.

На столе лежал бланк истории болезни. Первые записи в нем она сделала своим твердым, красивым почерком:

«№ 435.

Лебедева Мария Александровна.

Род занятий: врач.

Лета: 36.

Национальность: Русская.

Болезнь: Pneumonia pestica».

Осложнило и ускорило болезнь то, что Мария Александровна, оказывается, раньше болела туберкулезом. Она заполучила его, сидя в Бутырской тюрьме за «революционную пропаганду». Об этом мы узнали только теперь…

Они умерли в один день, 14 января 1911 года. Мария Александровна Лебедева без сознания, в десять часов утра, и я сам заполнил последнюю графу в ее коротенькой истории болезни:

«Исход болезни: смерть».

Умирая, Лебедева попросила, чтобы ее похоронили не отдельно, а в одной братской могиле с китайскими рабочими, портовыми кули, нищими, которых она старалась спасти от «черной смерти», но так и не смогла. Мы выполнили ее последнюю просьбу.

Лев Михайлович Беляев умер в полночь, без агонии. Когда отодвигали кровать, чтобы вынести его тело, мы увидели на стене надпись красным карандашом:

«Прошу после смерти уведомить мать и позаботиться о ней. Товарищи, прощайте!»

…Рассказывая так подробно о гибели наших товарищей, я ловлю себя на мысли: а нужно ли это делать? Ведь книга эта посвящена Заболотному, а Даниил Кириллович в те трагические дни был далеко от нас, в Петербурге, пытаясь добыть деньги на экспедицию. Может, все, что произошло без него в Харбине, следовало опустить?

Но память о благородных, отважных людях, отдавших беззаветно свои жизни ради спасения китайских рабочих, женщин, детей, не должна заглохнуть. Мы не можем, не смеем о них забывать!..