Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Безумный волк — существо, благодаря мысли и «опытам» растущее в высоту из своей горизонтальной звериной натуры, начинающее «сознавать» природу:

Однако
услышать многое ещё способен ум.
Бывало, ухом прислонюсь к берёзе
и различаю тихий разговор.
Берёза сообщает мне свои переживанья,
учит управлению веток
как шевелить корнями после бури
и как расти из самого себя.

Волк свершает свой последний подвиг: умирая, делаясь землёй — улетает в небо:

Тому, кто видел, как сияют звёзды,
тому, кто мог с растеньем говорить,
кто понял страшное соединенье мысли —
смерть не страшна, и не страшна земля.

Последние слова безумного волка в его «монологе в лесу» напоминают знаменитую формулу Державина из оды «Бог»: «Я царь — я раб — я червь — я Бог!»:

Ничтожный зверь, червяк в паршивой шкуре,
лесной босяк в дурацком колпаке —
я — царь земли! Я — гладиатор духа!
Я — Гарпагон, подъятый в небеса!

Я ухожу. Берёзы, до свиданья.

Я жил как бог и не видал страданья.

И звери в лесу следуют своему вождю, «Великому Летателю Книзу Головой» — строят «новый лес», в котором «горит как смерч великая наука», несут его «…вечное дело / туда — на звёзды — вперёд!».

…В августе 1953 года, по воспоминаниям сына, Заболоцкий читал «Безумного волка» Борису Леонидовичу Пастернаку, и тому поэма понравилась. Возможно, ему хотелось показать Пастернаку, что он не отказался, как тот, от своих ранних стихов, хотя возможно и другое — что сам ещё находился под обаянием своего натурфилософского творчества, оставшегося незнакомым читателю.

Тогда же, в начале 1930-х, молодого поэта поистине ужасало, как устроен мир, это взаимное пожирание одного живого существа другим. В стихах это запечатлено множество раз — и передаётся с возрастающей безжалостной зоркостью.

Кот-отшельник чует человеческое жильё как житейский ад:

…там от плиты и до сортира
лишь бабьи туловища скачут;
там примус выстроен как дыба,
на нём, от ужаса треща,
чахоточная воет рыба
в зелёных масляных прыщах;
там трупы вымытых животных
лежат на противнях холодных
и чугуны — купели слёз —
венчают зла апофеоз. <…>
(«На лестницах». 1928)

Сама природа мало чем отличается от человеческой кухни. Лодейников (в одноимённом стихотворении 1932 года) — глазами сердца — видит борьбу за существование, происходящую в мире растений:

…Трава пред ним предстала
стеной сосудов. И любой сосуд
светился жилками и плотью. Трепетала
вся эта плоть и вверх росла, и гуд
шёл по земле. Прищёлкивая по суставам,
пришлёпывая, странно шевелясь,
огромный лес травы вытягивался вправо —
туда, где солнце падало, светясь.
И то был бой травы, растений молчаливый бой.
Одни, вытягиваясь жирною трубой
и распустив листы, других собою мяли,
и напряжённые их сочлененья выделяли
густую слизь. Другие лезли в щель
между чужих листов. А третьи как в постель
ложились на соседа и тянули
его назад, чтоб выбился из сил.

Невыносимая картина!.. Из оцепенения Лодейникова выводит лишь одно:

И в этот миг жук в дудку задудил.
…………………………………………
Природа пела. Лес, подняв лицо,
Пел вместе с лугом. Речка чистым телом
звенела вся как звонкое кольцо.
На луге белом
кузнечики трясли сухими лапками,
жуки стояли чёрными охапками —
их голоса казалися сучками…

Как совместить это всеобщее самопожирание природы с её пением? Уму Лодейникова это было невозможно.

…и он лежал в природе словно в кадке —
совсем один — рассудку вопреки.