Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Странновато для Ахматовой: уж кто-кто, а она — могла петь!..

На самом деле в этой строфе первые три строки были заменены точками, а вторые три строки — просто кем-то (явно не автором) переписаны. Эта строфа звучала так (курсивом выделено «бесследно отредактированное»):

X
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка!»
         Но ни слова, ни стона, ни крика
                  Не услышать её врагу.
И проходят десятилетья:
         Пытки, ссылки и смерти

— петь я                  В этом ужасе не могу.

Понятно, всё это — о 1937–1938 годах, годах репрессий, когда у Анны Андреевны арестовали сына, Льва Николаевича Гумилёва.

А далее за строфой X следовали ещё две строфы, вообще убранные редакторами и даже не обозначенные точками:

XI
Ты спроси у моих современниц:
          Каторжанок, стопятниц, пленниц —
                 И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
          Как растили детей для плахи,
                 Для застенка и для тюрьмы.
XII
Посинелые стиснув зубы,
          Обезумевшие Гекубы
                 И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
          Мы, увенчанные позором.
                  По ту сторону ада мы.

Этим же воздухом дышал тогда и Николай Заболоцкий.

Он тоже — в этом ужасе — не мог петь, точнее — почти не мог…

Конечно, пытался писать — и даже рассчитывал напечатать новые стихи. Так, после «Начала зимы» сочинил ещё вдобавок «Весну в лесу» (1935) и «Засуху» (1936). «Осень» («Осенние приметы») — уже была написана ранее. Эдакие Времена года — с ушедшей на глубину и еле заметной натурфилософией. Но если «Весна в лесу» — безмятежная и светлая зарисовка, то в «Засухе» вновь появляются мотивы замерзающей реки, — только выжжена она уже не стужей, а жарой:

В смертельном обмороке бедная река,
чуть шевелит засохшими устами. <…>

И тут напрямую — крайне редкое для него явление!.. — сказано о себе, о своей душе:

Но жизнь моя печальней во сто крат,
когда болеет разум одинокий,
и вымыслы как чудища сидят,
поднявши морды над гнилой осокой.
И в обмороке бедная душа,
и как улитки движутся сомненья,
и на песках, колеблясь и дрожа,
встают как уголь чёрные растенья.

Должно быть, Заболоцкий, как и Ахматова и другие, писал в ту пору и что-то неподцензурное, однако до нашего времени не дошло ни строки. И до и после ареста ничего хранить в доме он не мог: найдут при обыске. Опасных рукописей никому не отдал бы на хранение — чтобы не подставить человека. Надёжного хранилища — тоже не нашлось. Никита Заболоцкий сообщает в биографии лишь об одном случае подобного опыта:

«Но хоть как-то выразить свой внутренний протест очень хотелось. В один из дней только что наступившего 1938 года Николай Алексеевич позвал жену к себе в комнату, плотно закрыл дверь и дал ей прочитать своё стихотворение, в котором говорилось об их страшном, гнетущем времени, о зловещем „Большом доме“ с башенкой на крыше, о его светящихся больших окнах и мрачных застенках, где томятся невинные люди. Обо всём этом знали, но говорить и тем более писать не решались.

— Вот теперь слушай, — сказал Николай Алексеевич, когда жена кончила читать, — я тебе прочитаю другое стихотворение, в котором те же первые слова в строке и та же рифма, что в том.

И он прочитал невинное стихотворение о природе.

— По строчкам этого стихотворения я всегда смогу восстановить то, крамольное. Ведь настанут же когда-нибудь другие времена!

Сказав это, он взял из рук жены опасное стихотворение, отнёс его на кухню и бросил в огонь топящейся плиты.

— А теперь забудем о том, что там было написано».

Так и сгорело это стихотворение — и осталось никому никогда не известным.

* * *

У друзей Заболоцкого тоже не сохранилось «опасных стихов», да, может, их и вовсе не было?..

Николай Олейников лучше всех понимал что к чему. Но молчал на эту тему.

Даниил Хармс как-то попытался написать, но не закончил…