Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок,
бокалу винному невмочь
расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
сидит вокруг, пером блистая,
и лысый венчик горностая
венчает груди, ожирев
в поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
хрипят в неутолённой страсти,
и, распуская животы,
в тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
сидят как выстрел из ружья,
но крепость их воротников
до крови вырезала шеи,
а на столе — гремит вино,
и мяса жирные траншеи,
и в перспективе гордых харь
багровых, чопорных и скучных —
как сон земли благополучной,
парит на крылышках мораль. <…>

Безудержный разгул плоти, впрочем, увенчан — после всеобщей пляски — вселенской фантасмагорией:

Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
Но вздрогнул поп, завыл и вдруг
ударил в струны золотые!
……………………
И по засадам,
ополоумев от вытья,
огромный дом, виляя задом,
летит в пространство бытия. <…>

Свадьба, как суждено всему на свете, пропадает пропадом в «глуши времён»…

Подобную свадьбу — месяцем раньше — Заболоцкий уже примеривал на себя: столбец «Ивановы» он написал в январе 1928 года, тогда как «Свадьба» датирована февралём. Да и в книге эти произведения, конечно же, недаром соседствуют одно с другим.

Ивановы-младенцы — уже подросли. Теперь они — ополченцы нового быта и дружно вышли на службу «в своих штанах и башмаках»:

Пустые гладкие трамваи
им подают свои скамейки;
герои входят, покупают
билетов хрупкие дощечки,
сидят и держат их перед собою,
не увлекаясь быстрою ездой. <…>

Рядом с ними мечутся спутницы-подруги — хорошо знакомые нам по бутылочному раю и белым ночам сирены:

Иные — дуньками одеты,
сидеть не могут взаперти:
ногами делают балеты,
они идут. Куда идти,
кому нести кровавый ротик,
кому сказать сегодня «котик»,
у чьей постели бросить ботик
и дёрнуть кнопку на груди?
Неужто некуда идти?

Вот тогда-то, при виде этих гладких ополченцев и разодетых сирен, вырывается напрямую — до этого скрытый, не явленный наружу — настоящий авторский голос:

О мир, свинцовый идол мой,
хлещи широкими волнами
и этих девок упокой
на перекрёстке вверх ногами!
Он спит сегодня — грозный мир,
в домах — спокойствие и мир.

Ужели там найти мне место,

где ждёт меня моя невеста,
где стулья выставились в ряд,
где горка — словно Арарат,
повитый кружевцем бумажным,
где стол стоит и трёхэтажный
в железных латах самовар
шумит домашним генералом?

И поэт открыто проклинает этот мирок, этот трёхэтажный самоварный Арарат, с его жалким, непотребным существованием, к которому мог бы на свою погибель причалить его Ноев ковчег:

О, мир, свернись одним кварталом,
одной разбитой мостовой,
одним проплёванным амбаром,
одной мышиною норой,

предупреждая и мир, и себя:

но будь к оружию готов:
целует девку — Иванов!

Кроме этого неприкрытого монолога в «Ивановых», Заболоцкий лишь ещё дважды в книге — впрочем, не прямо, а косвенно — показывает самого себя. Первый раз — в «Белой ночи», когда он иронически отзывается о временном любовном угаре на питерских проспектах, вдруг вырывается у него гордое признание:

А музы любят круглый год.

И во второй раз — в «Бродячих музыкантах» — не совсем явно, под лёгкой маской: