Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Впрочем, толкование Валерия Шубинского (мы опять об этой строфе), конечно же, уместно, однако, может быть, «преобразование насилием» — лишь первый, поверхностный план оды штыку. Ведь вслед за этими строками идут совсем другие:

Я вижу — ты летишь в тумане,
сияя плоским остриём, я вижу —
ты плывёшь морями
гранёным вздёрнутым копьём.
Где раньше бог клубился чадный
и мир шумел — ему свеча;
где стаи ангелов печатных
летели в небе, волоча
пустые крылья шалопаев, —
там ты несёшься, искупая
пустые вымыслы вещей —
ты, светозарный как Кощей!

Тебе ещё не та забота,

тебе ещё не тот полёт —
за море стелется пехота,
и ты за море правишь ход.
За море стелются отряды,
вон — я стою, на мне — шинель
(с глазами белыми солдата
младенец нескольких недель).
Я вынул маленький кисетик,
пустую трубку без огня,
и пули бегают как дети,
с тоскою глядя на меня…
(«Пир»)

Не на мировую ли битву летит штык?..

Что же и делать ему — если не колоть; а пули, не лететь же им в пустоту, мимо солдатиков?..

В чаду заурядного веселья сослуживцев поэт словно бы дышит воздухом военного времени. Но какое время — не военное?.. Он дышал этим воздухом и прежде — в детстве и юности, когда где-то далеко шла Первая мировая война, а потом уже на его земле — Гражданская. Не слишком разрядилась атмосфера и в пору военного коммунизма. И теперь, разве не слышен его разборчивому слуху металлический лай лозунгов, похожий на лязг затворов? Кого-то всё время деловито тащили к стенке, бывало, и стучали пулемёты по глухим дворам тёмных зданий… В ушах, въевшись в сознание, может быть, по-прежнему тонко вибрирует разрежённый, тревожный воздух расстрелов, отравленный пороховой гарью. Да и большая война, мировая, она только притворилась, что утихла: закончиться она просто не может, ведь природа человека нисколько не изменилась…

Новые ополченцы

Вот и новый быт (из одноимённого стихотворения «Столбцов») — чем он в принципе отличается от старого? Чуток нелепых нашивок на старом кафтане — зацепились, как репей: а стоит приглядеться — и…

Выходит солнце над Москвой,
старухи бегают с тоской:
куда, куда идти теперь?
Уж новый быт стучится в дверь!
Младенец нагладко обструган,
сидит в купели как султан,
прекрасный поп поёт как бубен,
паникадилом осиян;
прабабка свечку выжимает,
младенец будто бы мужает,
но новый быт несётся вскачь —
младенец лезет окарачь.
Ему не больно, не досадно,
ему назад не близок путь,
и звёзд коричневые пятна
ему наклеены на грудь.
Уж он и смотрит свысока
(в его глазах — два оселка),
потом пирует до отказу
в размахе жизни трудовой,
гляди! гляди! он выпил квасу,
он девок трогает рукой
и вдруг, шагая через стол,
садится прямо в комсомол.

Нагладко обструганный текущим режимом младенец, в полном соответствии с установками, оборотист, смышлён и хваток: он знает, как Шариков у Булгакова в «Собачьем сердце», что в настоящее время каждый имеет своё право и, подросши до состояния жениха, бойко заявляет попу:

я — новой жизни ополченец,
тебе ж — один остался гроб! <…>

Он уже сидит в большой квартире и держит за рукав невесту. Только за пиршественным столом не свадебный генерал, как прежде, а, согласно новому быту, «председатель на-отвале»:

и, принимая красный спич,
сидит на столике кулич. <…>

По свидетельству товарищей поэта, в оригинале было — Ильич.

Ильич как кулич, а кулич как Ильич.

Примета нового мира: вон и первый горлан-главарь обличал в те годы совмещанство: «О коряги якорятся / там, где тихая вода, / а на стенке декорацией / Карлы-марлы борода».

Говорят, Заболоцкий «легко» пошёл на то, чтобы чуть подправить строку: главным для него было, чтобы всё стихотворение уцелело в книге. Понятно, почему «легко»: Ильич уже был религией, то бишь новым опиумом для народа.