Заботы света

Растолкав журналистов, он прошел дальше. В конце коридора прохаживался чахлый господин в черном костюме, в руке, обтянутой черной перчаткой, держал он белый бумажный цветок. Господин этот ходил на все похороны, какие случались в городе, в неизменном черном костюме, с неизменным бумажным цветком в руке, и носил прозвище Катафалк за скорбно-печальные манеры. Теперь он отвечал на вопросы набежавших журналистов:

— Этакое, господа, уже не есть что-то из ряда вон выходящее. Только в январе — двадцать семь самоубийств! Мой взгляд на проблему? Необходимо специальное кладбище для самоубийц, чтобы положить конец конфликтам со священнослужителями. На средства от пожертвований построить специальную мечеть, я же со своей стороны готов открыть специальную похоронную контору.

Журналисты строчили в свои блокноты и выкрикивали новые вопросы.

Габдулла вышел во двор. Здесь толпилась молодежь — шакирды, приказчики, несколько актеров из труппы «штанастых», особняком держались рабочие из типографии. Постояв на холоде, он решил было вернуться в дом, но тут заволновалась толпа, освобождая крыльцо и вытягиваясь коридором в сторону ворот: выносили покойного. Рабочие и шакирды подхватили носилки с колыхающимся зеленым балдахином, быстро понесли. Двое молодых людей вели под руки усохшего, карлистого дервиша. За дервишем ступали сестры Селима, за ними — хозяйка, закутанная в широкую кашемировую шаль. Выйдя за ворота, женщины остановились; дальше они не пойдут, поглядят вслед уходящей процессии и вернутся в дом. Сестры, может быть, отправятся в гостиницу и подождут третьего дня — поминовения, а может, уедут уже сегодня.

Процессия тем часом продвигалась в сторону кладбища. Шакирды и рабочие, меняясь попарно, легко и быстро несли узкие длинные носилки. С ездовой дороги, уходящей прямо в поле, свернули на тропинку, и тут процессия растянулась, ибо двоим уже было тесно на полосе; носильщики тонули в снегу по самые колена. Вот прошли ворота, еще несколько шагов к темной горке земли среди слепящих сугробов, к мерзлой, страшной яме… Носилки положили у края могилы, карлик дервиш, подобрав, зажав меж коленками стеганый халат, опустился на снег. Горячим, пронзительным голосом он выкликал слова молитвы, не всем понятные и создающие впечатление еще большей торжественности и печали, настолько глубокой, всепроникающей, что граничила она с ликованием.

— Жилище ваше не называйте последним, назовите вечным!.. Слово покаяния, произнесенное единожды, спасению послужит многажды!..

Когда дервиш кончил, двое шакирдов спрыгнули в яму и приготовились принять тело. Завернутое в кошму, его осторожно взяли из носилок и медленно опустили на руки шакирдов, затем подали им доски, чтобы закрыть нишу в могиле. Господин в траурном костюме раздал дервишам и шакирдам садаку (его попросили сестры покойного, ибо родных мужского пола не было на похоронах), — раздал подаяние, и тотчас же все направились к воротам, неспешно, один за другим, а дервиш ковылял последним и приговаривал вполголоса: «И не покидайте могилы поспешно, ибо душа усопшего, отрываясь от вашей, познает боль… познает боль… познает боль…»

Выйдя из ворот, Габдулла увидел в стороне, на взгорке, толпу из молодых людей и возвышающегося над ними юношу в раскрытом пальтеце, по виду студента или учителя, и услышал отрывки его отчаянной речи:

— Сатрапы… то пулей, то кинжалом… нет у нас ни молодости, ни свободы… с этим миром… убийство!

Кто-то мягко затронул его плечо, он повернулся и увидел Акатьева, скорбно улыбающегося, с инеем на бороде и усах.

— Я, знаете, вспоминаю: недели полторы назад был у меня с покойным примечательный разговор. Мы с ним мечтали…

— Мечтали? О чем?

— Поначалу, как полагается, мы обругали весь этот балаган, в котором каждый корчит из себя бог весть кого, а потом сидели, пили легкое вино, и тут-то я говорю: а неплохо бы нам заделаться коммивояжерами! Я знаю одного торговца, который мог бы все это устроить. Завели бы повозку, пару лошадей — и поехали по зауральским степям! Продавали бы самовары, или швейные машинки, или тюбетейки, платки какие-нибудь… и плевали бы на всемирный бордель! И никого бы не обманывали, а только зарабатывали себе на пропитание, встречали тысячи людей… Сперва-то и он зажегся, а потом вдруг говорит: а ведь  о н и  не оставят меня в покое, будут следить, где бы я ни был. Я в ответ рассмеялся: за кем в наши дни не следят. Пусть следят, а ты езди себе, попивай вино, знайся с женщинами, которых бог пошлет тебе на пути. Будь странником, владей пустыней, в каждой юрте найдешь ты собеседника и друга на долгую ночь. Нет, говорит, я не смогу чувствовать себя свободным, страх во мне какой-то. Ну, говорю, хорошо! Есть еще один вариант: поселиться где-нибудь на окраине, заняться ремеслом, ну, например, станешь лудильщиком — чем не ремесло!

— Но зачем, — удивился Габдулла, — зачем бы человеку образованному становиться лудильщиком или коммивояжером?