Заботы света

— Нда, — смущенно промолвил Муса-эфенди. — Беда здешнего народа — угловые комнаты. Вы небось заметили, квартира-то моя угловая. Больницы переполнены — знаете кем — угловыми жильцами… Ах, вино-то подогреть бы надо, я сейчас! — Однако остался сидеть, потом, как-то весело спохватившись, запустил руку в карман своего халата и вытащил горсточку сушеных фруктов. — Закусывайте, полезно очень, очень! Я испортил себе желудок в кухмистерских, цены там баснословно дешевы, а я был беден, как дервиш. А вы, по слухам, тоже обретаетесь по угловым квартирам и наживаете катар в харчевнях… — Он разлил вино, взял свой стакан и, упрятав в ладонях, согревая, тихо и как-то уютно рассмеялся.

Занятие пикантнейшее — пить вино глубокой ночью в Петербурге, недалеко от Таврического сада. И с кем? С мусульманским богословом! Тукай жил у него уже четвертый день, но хозяин так и не заикнулся о предполагаемой газете, не водил никуда и ни с кем не знакомил, а все отделывался смущенной фразой: «Право же, все хорошо. Потерпите немного». Но, по-видимому, и сам понимал, что надо как-то объясниться с человеком, которого он сам же и вызвал.

— А я, знаете, со всеми здесь перессорился. И не жалею, ну их к черту! Посудите сами, что у меня за жизнь: в Стамбуле меня отлучили от веры, для русских властей я крамольный татарин, и только наша община видит во мне в лучшем случае чудака… И вот я думаю: для чего я работаю, для кого стараюсь? Почему мы не понимаем друг друга, в то время как все болеем одной болью: что будет с нашим народом, с языком, культурой? Что помогло нам сохранить себя в прошлом, что поможет в будущем?

— А вы спросите у молодежи.

— У  э т о й, которая здесь учится по-русски, которая падка до европейских идей? Да они к концу учебы позабудут, как пахнет поле, а их дети не будут знать, как растет хлеб.

— Навряд ли образованность сулит такой ужас. Конечно, наши потомки будут жить иной жизнью, это несомненно.

— Но получат ли они от своих учителей то, что мы называем чувством своего народа, родины? Какие идеи усвоит наша молодежь, учась в университетах?

— Но ведь вы знаете, что идеи, скажем, технические или философские не могут быть национальны, однако они близки каждому, независимо от цвета кожи, от религии…

— Позвольте, а куда же вы денете социальную историю, социальную психологию… или вот вы говорите — религию?

— Не знаю, философствую я слабо… В конце концов, заповеди всех религий очень схожи, а разнят людей их бытование, условия жизни. А впрочем, и бытование людей во многом одинаково, ведь главное в нем — труд, любовь к злаку, я мог бы еще сказать о воздаянии добром за добро.

— Все это слишком поэтически, — сказал Бигиев, не скрыв пренебрежения. — А люди… люди как разобщены, так не любят инородное, Вот подите вы по Невскому в татарском чапане, на вас будут глазеть и не любить вас, да!

Габдулла засмеялся:

— Зачем же по Невскому в чапане? А и пройдусь раз-другой — перестанут обращать внимание. Вот, кстати, о различиях: я жил у сестер-мещанок, русские бабы, надо сказать, весьма противные. Они презирали меня как инородца, но больше всего — за мою бедность. Я злился на них и вспоминал Горького, Гамсуна, точнее — мещанство, какое они изображали.

— Но к чему вы это говорите?

— А к тому, что Горький и Гамсун были за меня. Да, вот тоже… смешной случай на пароходе. Иду я по палубе, русский мужик окликает: барышня, эй, сударушка! Меня с моими длинными волосами и тощей фигурой он принял за барышню. Я спрашиваю: это почему же барышня, а не баба, например? Он серьезно отвечает: барышня, говорит, она узкая, а баба широкая.

— Нда…

— Нет, я так, вспомнилось. Не правда ли, весело?

— Вы поэт, поэт, — со вздохом сказал Муса-эфенди. — Вы поэт.

— Будто это очень плохо. А тот мужик, он тоже, знаете, поэт. Барышня бывает узкая, а баба широкая. — И опять Габдулла засмеялся.

— Вы поэт, — повторил Бигиев. — Вы счастливый человек! Вы дошли до житейской мудрости, а плоть ваша молода, ведь вам совсем немного лет, вы не знаете усталости, скепсиса, не чувствуете груза годов. Для вас не повторялось из года в год все одно и то же, внушая мысль о безнадежности. Старого человека удручает мысль, которая молодого делает счастливым, — мысль о бесконечности жизни. Потому что для него жизнь уже кончается. А вам… вы еще так молоды, вам ваши годы кажутся беспредельными, вы ничего не боитесь, только радуетесь беспредельности срока. Сегодняшние мучения людей, кажется вам, пройдут, не могут не пройти, если впереди такая беспредельность.

— Ну, а если я вам скажу, что хотел покончить счеты с жизнью?

— А я не удивлюсь! Мало ли юношей готовы застрелиться только потому, что заметили рассеянный взгляд возлюбленной. Но он не верит в свое исчезновение, в нем сильно ощущение беспредельности жизни. Вот для вас оптимизм нашей молодежи понятен, а для меня этакое загадка, ведь кругом такой мрак.