Заботы света

Это он, Ядринцев, спел оду первому в городе омнибусу, а затем следил за ним, как за своим детищем. Точильщик Кутби взялся было шалить: хватал омнибус сзади, тащил на себя, бедные лошадки пятились, косили удивленно кроткими глазами, публика под рогожей восторженно вопила. Ядринцев тут же написал заметку под названием «Укротить хулигана!». Заметку прочитали Кутби, и тот был так счастлив, что прекратил шалости.

…Гремел, прыгал омнибус с холма в разверстую широкую яму слободы, подскакивал на жестком сиденье Габдулла и смеялся. На конечной остановке, у колодца, где толпились слободские молодки, они выходили. Редко кто покупал у них книги, но зато в каждом доме юношей встречали с радушием — угощали картошкой, вяленой рыбой и чаем вдоволь. Не тащиться же было в тот же день с тяжелым мешком обратно — оставались ночевать в какой-нибудь лачуге, дружно с домочадцами хозяина пили опять чай, удивленно свыкаясь с обстановкой, еще минуту назад совсем незнакомой. И читали затем попеременно разные истории: о том, как взялись на этой земле народы, кто с кем воевал, какие были цари.

Чаще ночевали в домике пожилого рабочего-кожевника Юнуса. Рослый, с широкими плечами, но плоский от худобы, он выделялся среди домочадцев некой чужестью манер, и обликом тоже — без усов и бороды, в неизменном картузе, как русский мастеровой, с короткой трубкой, зажатой в зубах с выражением какой-то угрюмой силы.

С гостями он понемногу оттаивал, любил слушать, когда ему читали книгу ли газету, вообще что-либо печатное, даже букварь, даже казенную бумагу, и с наивнейшим изумлением смотрел, как его сынишка по складам разбирает что-нибудь по книге. Благодарный молодым людям за чтение, он платил им всякими байками, которые помнил еще из деревенского своего детства, рассказывал о себе:

— Меня, братишки, женили на пятнадцатом году. Подзывает отец и говорит: Рухия будет твоя невеста. Как Рухия, ведь она моя сестра? Ничего, отвечает, двоюродная. Да ты что, мерзавец, хочешь, чтобы я последнюю козу отдал в чужой двор? Не надо мне козы. Э-э, говорит, больше давать мне нечего, а коза пригодится. В день свадьбы надели на меня перешитые отцовы шаровары, на голову шапку, так я в ней и парился, пока мулла читал никах. В шапке-то я казался повыше, значит, ростом.

На беду, а на мое, выходит, счастье, неурожай вышел в нашем крае, ну все до стебелька выгорело. Ступай в город, велит мне отец. Ежели там не пропадешь, будешь жить. А мне того и надо, чтобы сбежать куда подальше от жены-сестры. Вот иду в город, иду, иду, а сколько еще до города, и какой он, город, и что я там буду делать, не знаю. Вижу, мельница на пути, рожь мелют. Я без сил, три дня крошки во рту не было. Прошу — не дают. Да и где напасешься на всех бродяг: из сел идут, из степи, после джута, казахи идут, и все голодные. Не дают, сам возьму. Снял шапку и горстей пять нагреб. Тут кто-то ударил по шее… я упал и угодил на нижнюю трансмиссию, зубьями шестеренки содрало кожу на боку, ладно, цел остался.

Ну, пришел в город, земляк помог устроиться половым в трактире. Сыт, верно, да не нравится, что кричат на тебя и лупят, а ты все ниже спину сгибаешь. Эх, думаю, есть же, наверно, такая работа, чтобы тяжелое таскать, а не бегать с тарелками! Опять же земляк пристроил на завод, двадцатый год нынче пошел. А всего, значит, в городе двадцать пять лет. Эй, Сарби, ты, ей-богу, удивишься: двадцать пять годов я в городе!

Его жена, широкая, полная, но очень живая, поворотливая, отвечала из чада сумеречного их жилища:

— Верно, отец. Чему тут удивляться, если с тобой живем вот уже семнадцатый год. Эй, Надир, эй, Галей, куда, разбойники?

Дети, все сплошь мальчуганы, были горласты, драчливы, с ними же играл внук Юнуса по первой жене, красивый стройный мальчик по имени Канбик. Отец мальчика, ходивший в извоз, замерз в степи позапрошлой зимой, остались жена и вот сынишка, которые жили в лачуге рядом с Юнусовой. Была еще в доме Юнуса девочка, Нафисэ, взятая ими на воспитание лет десяти. Сейчас ей было четырнадцать, ребячливость оставила ее, стройность и даже хрупкость были уже девичьи. Тетушка Сарби одевала ее в нарядные платья, нарядные башмачки, покупала батистовые носовые платки, которые носила она в узком рукавчике платья.

Юнус любил дочку без памяти. Возьмет, мягко сожмет в большой ладони тонкое запястье и смотрит — на тонкую кроткую руку, на тонкое лицо с высокими узкими скулами, делающими ее лицо и гордым, и вместе стыдливым. Девочка ходила в мастерскую мадам Веденяпиной, училась вышивать: переводила на материал узоры с рисунком, которые делала мадам, и вышивала по ним шелком. Иной раз, возвращаясь из мастерской, она оказывалась вместе с юношами в рогожной колеснице. Усидеть в ней стоило большого труда, девушка просто и безбоязненно протягивала Габдулле тонкие запястья. Вздрогнув, он крепко их схватывал, но, заметив легкую, смутную пожимку тонкого лица, тотчас же отпускал.

По вечерам девушка присаживалась послушать, что они читают. Габдулла, не подымая глаз от книги, декламировал давно знакомые строки: