Заботы света

Вечером на извозчике поехали в Магмурию — Камиль, Габдулла, Сирази и Минлебай. Едва взойдя по лестнице с широкими, как садовые скамьи, перилами, услышали веселый мотив «Эпипэ». Нехитрая песенка простолюдинов звучала бравурным маршем. Дюжие парни, в каракулевых шапках с низкой тульей, в мягких сапожках, почтительно провели их в зал. С больших канделябров падал яркий свет на ковровые дорожки, на полированные столы и кресла, на фужеры и бутылки. На дощатом, устланном ковром возвышении в дальнем углу зала играли гармонь и скрипка.

— Эге, да тут весь цвет Уральска, — пробормотал Камиль. — Можно подумать, манифестом вменено, в обязанность баям слушать музыку.

И правда, все почти тузы города: глава торговой фирмы Муртаза-эфенди, владельцы мельниц, маслобоен, мыловарен, Ибн-Аминов, молодой казах в чесучовом костюме и с тюбетейкой на круглой голове — наследник богатого скотовода, банкир Цфасман, бывший учитель, написавший книжицу о нравственности.

Набиулла сам взялся усаживать редактора с его друзьями. За соседним столом сидел Ибн-Аминов. Кожевник кивнул им запросто, как старым приятелям, и продолжал беседу с маленьким сухоньким человеком в широкой блузе.

— О каких залежах товаров вы говорите, Михаил Аронович! — горячился Ибн-Аминов. — Мы, если хотите знать, принимаем заказы на товар, который еще в производстве. Мало мы производим, восемнадцать тысяч кож в году. Пятьдесят, сто тысяч — вот мои планы!

Человек в блузе с обморочной улыбкой качал головой. Ибн-Аминов мягко прихватывал его за воротничок блузы.

— Я хочу поставить дубильные и промывные барабаны, часть средств от прибыли пущу на это дело. Но частью придется использовать кредит…

Банкир молчал и все прикачивал головой.

— Лощильная и пушильная машина, гашпили… паровое отопление, Михаил Аронович, милый, кредит нужен! Да ведь если я прошу много, то ведь и верну в срок. При таком обилии сырья грешно не расширять завод.

— Главные-то бунтовщики на вашем предприятии, Закир Галеич.

— Ба, о чем вы говорите! Государь император обещает конституцию, а в ней, ясно будет указано… Да нам бы только дождаться этой конституции!

За столом справа возносился жалобный голос толстяка, владельца паровой мельницы:

— У меня украли два ремня с приводов на триста рублей. Полиция обыскала весь город, а пока искала, съела и выпила опять же не меньше чем на триста. А что будет, когда придет воля? Разорение, банкротство? Нет, уж если ты полицейский, то знай свое дело.

Ибн-Аминов с банкиром встали, собираясь, кажется, в верхний этаж на преферанс. Пробираясь меж столами, кожевник наклонился к Камилю:

— Поздравляю с газетой, Камиль-эфенди. С рекламой — чур, я первый!

Бывший учитель, занявший место Ибн-Аминова, разговаривал вроде сам с собой, но косил глазом на Камиля:

— У меня готовая рукопись… Та моя книга разошлась тиражом триста экземпляров. Но ежели поставить дело как следует, я продам миллион.

— Учительское поприще ему обрыдло, — тихо засмеялся Камиль. — Глядишь, через год-два мы увидим новоявленного купчишку.

Уже хмельной Шарифов стал над учителем и щелкнул его по затылку:

— Тварь… я говорю, ты тварь. Твоими книжонками, знаешь… О нравственности у тебя не может быть никакого понятия, раз ты старый сифилитик.

— Позвольте, оскорбление!

— Врешь. У тебя нет этакой способности — оскорбиться, ибо у тебя нет достоинства. А-а, пошел ты к дьяволу! — И отвалил от стола.

Сынки купцов окружили его с криками: «Ура! Наш лев еще покажет себя!»

Приумолкшие было музыканты заиграли опять, и за столами притихли.

Дикие утки крылами сильны,
Джигиты конем и отвагой сильны.
Скитания долгие, долгий наш путь —
И родина стала чужою чуть-чуть.

«Родина стала чужою чуть-чуть… Здесь тягостный ярем до гроба все влекут…»

Дикие утки машут крылами,
Белый пух уносит волнами…

(Перевод Р. Морана)

Минлебай вполголоса пел, с грустной улыбкой взглядывая на Габдуллу. Музыканты кончили играть, официант принес им плов на тарелках, и они с жадностью, на глазах у публики, стали есть. Минлебай вздохнул:

— Джемагат, а разве наше пребывание в медресе не унылый и горестный путь? Но куда, куда? Или что-то может, измениться и для нас? Ведь вот прежде нигде не разрешалось играть и петь. Может, с божьей помощью и у нас будет когда-нибудь театр? Ах, я бы все отдал… я бы согласился всегда быть бедным, но только бы играть на сцене!

Между тем на помост поднялся хозяин ресторации Набиулла:

— Джемагат! Позвольте вас приветствовать, и выразить благодарность за великие усилия, которые вы проявили в деле утверждения прав нашей многострадальной нации. Благословим нашу радость, нашу победу… отныне мы, мусульмане, имеем заведение, не уступающее европейским. Ура, джемагат!

— Ура славному Набиулле! Ур-ра сынам нации! Шампанского… во славу аллаха, во славу государя и престолонаследника! В память о Великом Булгаре!..