Заботы света

Было пять минут двенадцатого, когда он подошел к главному входу. Можно было еще постоять минуту-другую, он любил смотреть на двухэтажный дом купчихи Ушаковой напротив университета: парадная лестница была как вход в дворцовые покои восточного властелина, резной чугун на воротах, решетки забора, через которые темнеют летом густые заросли кустов и деревьев. А сейчас там голые ветки, галдение галок, чириканье воробьев. Сколько раз он думал привести сюда Настену, младшую свою дочь, просто погулять, показать ей улицы и дома, пуститься вниз по Николаевской и выйти на Сенную, где внизу, за Булаком, живописное копошение татар, торговые ряды, мечеть. Ходил бы и рассказывал о Коринфском, о Лобачевском, о славных построениях, о славных именах, пускал бы девочку в щебечущую стайку малышей, а сам сидел бы в сторонке и смотрел. А вместо того, угнетенный заботами о благополучии семьи, не знает ни отдыха, ни просвета для упоительного созерцания.

Пора, сказал он себе, пора. И поступью, полной достоинства, пошел к парадной лестнице университета, маленького роста, сутулый, с портфелем, тянущим книзу.

А как, бывало, пели соловьи в саду Ушаковой, вспомнил он. И вспомнил Инну Ключникову, гуляния с ней по Николаевской…

На улице Проломной стоял двухэтажный особняк и глядел семью верхними и семью нижними окнами на ямистую, гремящую повозками «барабузов» улицу. На лавочке возле дома сиживала Инночка, с узкими плечиками, с тонким проницательно-задумчивым лицом и с удивительной русой косой, дочь Вениамина Михайловича Ключникова, купца второй гильдии. К купцам и отпрыскам купеческим у студентов было презрительно-насмешливое отношение. Но не то было к Инночке и ее отцу, владевшему типолитографией. Девушка училась в гимназии, к ее отцу ходили с заказами образованные люди.

Лет двадцать тому — да! — гуляли студентик и гимназистка возле сада Ушаковой, в котором упоительно звенели соловьи. И студентик робко, но возвышенно говорил:

— Соловьи, Инночка… так поют, слышите?

— Странная у вас привычка, Николенька. Ведь я с вами же иду, стало быть, слышу. — Нарочно так она говорила, чтобы досадить ему, а пуще того себе, ведь ей не хотелось гулянья чинного по тихой улице, а чего-то необыкновенного, опасного, стремительного, как порывы Софьи Перовской.

— Сочувствия прошу, Инночка, — смешно говорил студентик, которому казалось, что сердце его разрывается от жестокости девушки.

— Какой-то вы, Николенька… вам не посочувствуешь. Правда, вы такой скромненький, бедненький, вас жалко. Но сочувствие, сопереживание с вами… возможно ли?

— Не понимаю. — Лгал он себе, потому что отчетливо понимал: только такие, как Рудин или Джордж Вашингтон, могли увлечь Инночку. Или Рахметов, Базаров… Желябов!

То мечтала она пойти сестрой милосердия на поля сражений, то бредила сельской жизнью, совершенно ее не зная, — поехать учительницей или фельдшерицей, учить крестьян, облегчать им тяжелую их жизнь, да вместе с избранником своим, тоже учителем или доктором. Или очень интересовалась она жизнью ссыльных: что слышно, что рассказывают очевидцы, правда ли, что  т а м  дикая и прекрасная природа, тихие, заметенные снегом деревни, опять же крестьяне, которым помогают ссыльные, чтение книг, верность идеалам и прочее, прочее в таком же роде.

«Блажь, все одна только блажь!» — думал Кистенев, уже окончив университет, уже ревнуя ее не к какому-то там литературному герою, а к социалисту Ермолаеву Сергею Степановичу. Отрадно и горько было видеть ее последовательность, убеждаться в неразрывности ее полудетского, наивного и грозного идеала с настоящим. Он так и не смог порвать с нею окончательно. Быть может, сказалась робость души… грустно, с каким утешительным чувством он замечал, как, сменяя пылкость любви, приходит постоянность общения, ставшего привычкой. Он даже послал ей цветы в день их свадьбы.

Вениамин Михайлович Ключников, состарившись и отойдя от дела, передал типографию не сыну, а дочери, что произошло, наверное, под напором Ермолаева. И года не прошло, как Ермолаев, прикупив еще типографию купца Петрова, слил ее с заведением своего тестя и вплоть до ноября 1906 года печатал «Волжский вестник», «Волжский курьер», «Метеор» — издания крайне левые и резкие в непримиримости своей к существующим порядкам. Да если добавить сюда же издания на татарском языке — «Земля и воля», «Когда придет настоящая свобода», «Что такое рабочая партия», «Как собираются и куда расходуются народные деньги», то становилось понятно, что Ермолаевы поступали весьма смело.

И поплатились же за эту свою смелость: указом губернатора Инну и ее мужа выслали из Казани, а типографию закрыли. Обвинялись они в том, что их типография сделалась центром всей революционной прессы, что Ермолаев и его товарищи вели пропаганду среди типографских рабочих, агитировали насчет проведения в Думу представителей революционных партий.