Забрать любовь

После этого я ненадолго теряю Николаса из виду, потому что он встречается с резидентами и другими сотрудниками в маленькой комнатке, где мне спрятаться негде. Я в шоке. Он еще ни на минуту не остановился. Куда бы он ни явился, всюду его знают, и медсестры, спотыкаясь, спешат вручить ему медицинские карты пациентов, не дожидаясь, пока он о них спросит. Это потому, что он хирург, или потому, что он Николас?

***

Когда я снова вижу Николаса, он беседует с врачом помоложе, скорее всего, с резидентом. Они вместе идут по коридору реанимации. Я знала, что он сюда зайдет, даже если ему необходимо сделать обход пациентов. Ему нужно навестить прооперированного утром пациента. Пациента зовут Оливер Розенштайн, и он мирно спит под попискивание кардиомонитора.

— После операции пациенты чувствуют себя намного хуже, чем когда они к нам поступили, — разъясняет Николас резиденту. — Мы делаем это преднамеренно

, в надежде, что в итоге их здоровье поправится. Вот почему мы находимся на пьедестале. Если вы собираетесь доверить свою машину механику, вы разыскиваете профессионала. Если вы собираетесь доверить свою жизнь хирургу, вам нужен Бог.

Резидент смеется и восхищенно смотрит на Николаса. Мне ясно, что он считает Николаса абсолютно мифическим существом.

Как только я задаюсь вопросом, почему за восемь лет брака я ни разу не видела Николаса на работе, его вызывают по громкоговорителю. Он что-то бормочет резиденту и бросается к ближайшей лестнице. Резидент выходит из палаты Оливера Розенштайна и идет в противоположном направлении. Я не знаю, куда мне теперь идти, поэтому остаюсь там, где стояла, — у открытой двери палаты.

— А-а, — слышу я, и Оливер Розенштайн шевелится на кровати.

Я кусаю нижнюю губу. Я не знаю, что делать, и тут мимо меня проносится медсестра. Она вбегает в палату, склоняется над Оливером и поправляет какие-то трубки, провода и катетеры.

— У вас все хорошо, — успокаивает она, похлопывая пациента по желтой руке с вздувшимися венами. — Сейчас я позову доктора.

Она выбегает так же стремительно, как и появилась, и поэтому я становлюсь единственным человеком, который слышит первые слова, произнесенные Оливером Розенштайном после операции.

— Это нелегко, — еле слышно шепчет он. — Нелегко… Это очень, очень трудно. — Его голова перекатывается по подушке из стороны в сторону, как будто он кого-то высматривает. Заметив меня, он улыбается. — Элли, — шепчет он срывающимся хриплым голосом. Мне ясно, что он за кого-то меня принимает. — Я здесь, kine ahora, — говорит он. — Этот Прескотт настоящий мужик, несмотря на всю свою голубую кровь.

***

Проходит еще час, прежде чем мне снова удается найти Николаса. Я блуждаю по одному из этажей, когда он вылетает из лифта. Николас на ходу читает какие-то бумаги и жует кекс. Когда он проходит мимо дежурной медсестры, она хохочет.

— Вы станете нашим следующим кардиохирургом с заблокированными артериями, — укоризненно говорит медсестра, и Николас, не останавливаясь, бросает ей второй, еще не распечатанный кекс.

— Если ты никому не расскажешь, кекс твой.

Я изумляюсь, глядя на этого человека. Все его знают, а он так спокоен и сосредоточен. Николас, который не в состоянии отыскать арахисовое масло в собственном холодильнике, в больнице чувствует себя как рыба в воде. Осознание приходит как пощечина: здесь его настоящий дом. Эти люди — его семья. Этому врачу, который нужен всем, не нужен вообще никто, а я и подавно.

Николас сует медицинскую карту, которую читал, в коробку, приклеенную к двери палаты с номером 445. Он входит и улыбается молодой женщине, которая стоит у кровати пациента, держа руки в карманах белого халата.

— Доктор Адамс говорит, что вы полностью готовы, — обращается он к пациенту и садится, придвинув к кровати стул.

Я перебегаю на другую сторону двери, чтобы беспрепятственно заглядывать в палату, не рискуя быть замеченной. Пациент — мужчина приблизительно одних лет с моим отцом. У него такое же круглое лицо и отсутствующий взгляд.

— Позвольте мне рассказать, что мы будем с вами делать, поскольку вы вряд ли что-нибудь запомните.

Я почти ничего не слышу, но до меня долетают отдельные обрывки их разговора и странные слова «оксигенирование», «маммарные артерии», «интубация». Мне кажется, пациент не слушает Николаса. Он смотрит на него, слегка приоткрыв рот, как будто перед ним и в самом деле сам Иисус.

— Может быть, у вас есть вопросы? — обращается Николас к мужчине.

— Есть, — нерешительно отвечает тот. — Я вас завтра узнаю?

— Возможно, — кивает Николас. — Но к тому времени, как вы меня увидите, вы еще не вполне придете в себя. Я зайду к вам завтра днем, когда вы проснетесь.

— Доктор Прескотт, — снова говорит пациент, — на всякий случай, вдруг я завтра буду совсем невменяемым… Спасибо.

Я не слышу, что Николас отвечает пациенту, и поэтому не успеваю ретироваться. Николас выходит из палаты, врезается в меня, извиняется и только тут понимает, с кем он столкнулся. Сощурившись, он хватает меня за локоть и тащит по коридору.