Забыть Палермо

Человек в черном вышел навстречу Инессе. Она покраснела, ее руки нервно теребили носовой платок.

— Вы приготовили что-нибудь, мадемуазель? Проходите… Ну проходите же!

Он ведет ее, поддерживает.

— Не плачьте так… Возьмите себя в руки.

— Ну вот… Нашлась мне работенка, — прошептала медицинская сестра, готовая вмешаться.

Инесса рыдала. Первый ряд был шокирован. Неодобрительно покачивались аккуратно причесанные шевелюры и накидки из норки. Да, первый ряд был весьма шокирован!

— Ну ладно, ей грустно — это еще в порядке вещей. Но истерика?! Нестерпимо!

— Недаром говорили, что у нее мать пуэрториканка, — шептала тетушка Рози самой себе.

Человек с серыми зубами не знал, как утолить печаль Инессы. Она плакала у него на плече, повторяя: «Самая быстрая стенографистка… Блэзи давала по сто двадцать пять знаков в минуту…» Он отвечал: «Ну да, ну да…», вытирал ей лицо и баюкал как ребенка. Глядя на них обоих — на нее, уцепившуюся за него, разбитую и как бы лишившуюся силы ходить, и на него, очень официального, в своем костюме с полосатыми брюками, — можно было подумать, что перед нами чревовещатель, который держит свою партнершу, копеечную куклу с волосами из пакли и головой, слепленной из папье-маше.

— Ладно, ладно… Успокоитесь, скажите то, что вы хотите!

Инесса проглотила рыдание, обняла шею церемониймейстера и кивнула головой в знак согласия. Он помог ей повернуться лицом к публике.

— Так… Так… Вот теперь вы уже разумная, хорошая девушка…

Инесса вздрогнула, ее затрясло как в лихорадке. Она побледнела, уцепилась за костюм распорядителя, потом за его жилет, схватила за руку, потянула ее к себе и наконец рухнула к его ногам с жалобным стоном: «Ах… Поцелуйте меня… Я ее так любила…»

— Переутомление, — констатировала медицинская сестра, быстро вставая со стула.

…На голубом фасаде кинематографа, выходившем на тротуар Мэдисон-авеню, красовался монументальный, волосатый и мускулистый Кирк Дуглас — отличный пакет розового мяса. Этот образ сразу изгнал из моей памяти Блэзи под ее пуховым одеялом. Чуть подальше в витрине кафетерия лежали холодные цыплята в своих целлофановых чехольчиках. Они выглядели печально, но по крайней мере не улыбались. Пройдя еще несколько метров, я совсем перестала думать о Блэзи. Решительно, воспоминание о ней не имело для меня никакого значения. Да и существовало ли оно? Бывают воспоминания неразлучные, непременные, как детство. То, что я увидела на похоронах, не могло войти мне в душу и вызывало неудержимое желание забыть, избавиться, исторгнуть физически, безразлично где — у афиши кино или на пороге кафетерия.

Это может показаться странным — желание не помнить. А ведь по этому признаку узнают человека, находящегося на чужбине.

* * *

С тех пор как я приехала в Нью-Йорк, прошло много недель, а мне все еще не удавалось ни отрезать от себя прошлое, ни излечиться от желания мысленно возвращаться к нему. А ведь пора было стать более благоразумной, жить настороже, как это делают больные, для которых малейшее движение может стать роковым. Мне не хватало опыта. Бывало, что при виде простого телефона возникали целые ассоциации мыслей, звуков, образов, множащихся с молниеносной быстротой. Я слышала голос, шепчущий мне что-то успокоительное, как будто бы любовь может стать сильнее смерти… Я грезила наяву. Когда эти настроения возвращались ко мне, Бэбс смотрела на меня потрясенная, это было простительно, ведь она не знала причин моей печали.

— Да что с тобой такое? — спрашивала она.

— Ничего… Мне надо позвонить в Палермо.

— Ну сделай это и перестань смотреть каждую минуту на часы.

— Не могу никак кончить статью… Мне не хватает одной туристской справки.

Зная, как часто меняется мое настроение, Бэбс умолкала и принималась за работу, а я уходила из редакционного зала, заявив, что мне нужна тишина и пустая комната, где бы никто не мешал телефонному разговору со столь далеким городом. Едва я оставалась в одиночестве, как мучивший меня голос менял свой тон, а может, я сама переставала верить в его утешительные речи. Я вспоминала… Телефонная трубка выпадала у меня из рук. Тогда я прибегала к превосходному лекарству — выходила на улицу. Ибо Нью-Йорк действовал на меня, как пожар, поглощающий разгоревшуюся искру. Повсюду я видела Сицилию, и эта работа моего воображения позволяла мне сохранять равновесие. Сколько бы ни длилась моя прогулка — час, все утро или целый день, она заканчивалась скитаниями, окутанными прекрасной дымкой моих видений.

Примерно тогда, мне кажется, я стала отговариваться тем, что в стенах редакции мне трудно находить темы для моих статей.