Забыть Палермо

Это был сигнал, зеленый свет. Теперь пора было выключить телефоны, запретить к нам входить, вывесить на двери комнаты объявление: «Просьба не беспокоить» и браться за работу. Сначала Флер Ли проявляла жалкий упадок духа. Она уверяла, что стала тенью, удручена, потеряла способность думать и даже намекала, что ей пора уходить в отставку. События в светском мире от нее ускользают. Тираж журнала падает. Голос у нее при этом дрожал от волнения: «Я уже не соответствую». Она закуривала сигарету. Ей, мол, надо уходить. Мы слушали ее без всяких опасений, все прекрасно знали, что уход из «Ярмарки» убил бы ее: она и не думала об этом всерьез. Но ей нравилось создавать тревожную атмосферу, жаловаться, что она человек конченый. Впрочем, скоро мы уже были очевидцами того, как настроение ее круто менялось, причем выглядело это весьма эффектно: «Ярмарку», мол, создала она, здесь вся ее жизнь, без нее тут не обойтись. Мгновенно исчезали все печали. Флер Ли, склонившись над сводкой о ходе распространения журнала, изучала все сведения с тем вниманием, какое врач уделяет графику температуры больного после серьезной операции. Мы обязаны были вместе с ней беспокоиться об этом, что и делали без всяких возражений. Пробегали сообщения о сбыте журнала, сопровождая их грустными репликами. На этом этапе редакционной деятельности Флер Ли обычно начинала испытывать жажду. Тогда она давала нам ключ от своего «погребка» — бара, скрытого в стене и набитого полными и пустыми бутылками. Во время небольшой паузы, пока разливали вино Флер Ли отпускала домой замужних женщин, торопившихся больше, чем мы. Она назидала их:

— А вот мой муж умеет ждать… Пора приучить к этому и ваших.

И всем было ясно, что видеть она не может этих мужей, таких нетерпеливых, постоянно мешающих тому, чтобы рос, тираж нашего журнала.

Оставались только мы, свободные от семей девицы, сидевшие вокруг Флер Ли наподобие церковных попечителей, собравшихся на заседание совета. Мы слушали ее голос, примечая, что с каждым новым стаканом он как бы крепнет, а прибой идей бурно поднимается. Что делать? Как помочь тому, чтоб женщины жаждали раздобыть наш журнал, чтоб он удовлетворял их многогранные желания и сердечные грезы? Что делать? Тираж «Ярмарки» не имел никакого отношения к статьям, связанным с культурой, музыкой, искусством (это были все непримиримые враги Флер Ли), тираж зависел только от насыщения тех неутолимых женских желаний, которыми занимаются подобные издания. Мода, чувственность, веселые путешествия, пирушки — вот что требовалось для нашей обоймы. Говорить о чем-то другом считалось у нас нелепым, и думы о том, что же делать, могли затянуться до поздней ночи. Читателя богатого и ничем не занятого не так уж легко заставить читать.

Под конец одного из таких совещаний, во время которого Флер Ли слезно молила нас разыскать простую, доступную идею, она ей вдруг самой пришла на ум. Несомненно, она обладала глубоким пониманием человеческих искушений.

— У них все есть! — вскричала Флер Ли. — Они могут оплатить самые разорительные путешествия вокруг света. Они могут сами нанимать пароходы, покупать острова… Так предложите нм просто поберечь деньги! Им самим такая идея никогда не придет в голову.

На следующей неделе «Ярмарка» внушала своим читательницам: «Путешествуйте, оставаясь в Нью-Йорке». Таков был заголовок над новой серией статей, в которых рекомендовались «испробованные, изученные и апробированные» журналом рестораны исключительно иностранного происхождения. Мне и Бэбс поручили заняться этим. Бэбс взяла на себя деловую часть, а мне надлежало дополнять статьи экзотической ноткой.

* * *

Горькая тайна вновь возвращающихся воспоминаний. Откуда начнется их натиск — предвидеть немыслимо.

Мою живую рану бередит голос девушки, сказавшей:

— А со мной никогда ничего не случается…

Мы были в кафе — это время завтрака. Я вскочила, оставила на стойке два доллара и направилась к двери.

— Что с вами такое? — спросила нетерпеливо девушка. — Я и не думала, вас чем-нибудь обидеть.

— Вы не обидели меня.

— Тогда в чем дело? Как странно вы себя ведете.

Я вышла, пытаясь вспомнить далекий исчезнувший голос. Он то близился, то пропадал, и я все еще стояла на краю тротуара в состоянии полного изнеможения.

— А ведь со мной никогда ничего не случается, мадам Мери.

Антонио, двадцатилетний Антонио, он опять передо мной, и ничего больше уже не существует.

— Ничего, — повторил он, — абсолютно ничего не случается.

А вдали море, такое спокойное утро, медленно движется облачко.

Моя бабушка восседает в тени большого пляжного зонтика, я у ее ног, а юноша лежит на песке лицом к солнечным лучам.

— Никогда, ничего… Уверяю вас.

Антонио переворачивается на живот, и его влажная спина блестит. Бабушка смеется грудным смехом и шепчет:

— Все шутишь…

Так, наверное, смеялась Цирцея над путниками в глубине своего грота; вместо ответа на вопросы — смех, ворчливый, опасный, таинственный.

А упрямый, нетерпеливый мальчик, жалевший, что ему всего лишь двадцать лет, повторял:

— Ну ничего, мадам Мери. Вот поверьте.