Забыть Палермо

Агата разыскала в Палермо бесподобный корсет, такого она не нашла бы ни в одном городе мира, просто безжалостные тиски. Трудно описать эту сложную броню со всеми тянущимися от нее шнурками и крючками. Даже палача инквизиции тут было чем напугать. И все же Агата надела корсет, не колеблясь ни минуты. Только шестнадцатилетние бывают такими отчаянными… Зато эффект оправдал ее ужасные мучения. Правда, Агата не могла ни сесть, ни нагнуться, но стало не так заметно уплотнение ее талии. Даже у Калоджеро не возникло никаких подозрений. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что она и прежде не соглашалась при нем раздеваться.

Так они уехали. Калоджеро вел себя с большим достоинством и думать не думал, что его ждет скорое отцовство. Агата выглядела скованной и пыталась всячески скрыть свою тайну. Три дня она терпела как могла. Каждую минуту ей казалось, что вот-вот начнутся роды. Но такова уж была Агата, решения ее были твердыми. Надо выдержать — значит, не дрогнет. Она удивлялась той поспешности, с какой ребенок стремился на свет божий. Что ему не терпится? Не сыграет ли он с ней злой шутки тем, что роды начнутся вблизи какого-нибудь порта? Только в открытом море она может вызвать судового врача, рассказать обо всем Калоджеро — словом, поднять тревогу. Тогда уже риска не будет. А вот если все случится около какого-нибудь порта? Придется ли им прервать поездку? Нет, это было бы ужасно. Ну, значит поменьше есть, почти не двигаться и, главное, владеть собой.

Кроме Агаты в каюте были еще три женщины-немки, с которыми она держалась весьма осмотрительно. Одна пассажирка почтенного возраста спокойно сидела в своем углу. Ей бы Агата еще рискнула довериться. Но другие! Что это были за штучки! Обе носили плотно облегающие брюки, не переставали курить, усердно грызли пряное печенье и соперничали, сравнивая свои бюсты с единственной целью убедиться, что и у той и у другой их трудно было обнаружить. Все эти повадки вызывали у Агаты невыносимое отвращение, а у дам — неумеренную жажду. Они вытаскивали из своих чемоданов крепкие ликеры и ночью их распивали. Чего только не насмотришься в дороге…

Агата искала убежища в постели, которую тут же стыдливо задергивала занавеской. В укрытии она ожесточенно принималась за тесемки и крючки своего корсета, со вздохом облегчения расстегивала его и, распростертая, неподвижная, тихо лежала, озадаченно созерцая эту штуку, эту взбухшую странную гору, выросшую на ее теле.

Однажды вечером, когда в каюте было очень шумно и обе немки плясали друг с дружкой какие-то бесстыдные танцы, Агата ощутила, что час пробил, роды начинаются. Она попыталась убедить себя в обратном, еще раз повернулась, хотела уснуть, начала твердить: «Синий как ночь, как ночь, как ночь…» Но в ту минуту, когда эта фраза начала оказывать действие, внезапная боль заставила Агату вскочить рывком, будто ее вдруг пронзили с обеих сторон ножами, разрывающими ее чрево. Не в состоянии больше сдерживаться, Агата отдернула занавески и, жестом умоляя о тишине, прошептала:

— Я рожаю, пожалуйста, мадам, помогите мне.

Она сквозь пелену приметила ошеломленное выражение на лицах своих спутниц. Они бросили танцевать и опрометью выбежали из каюты. Одна еще колебалась, но другая тянула ее за собой:

— Ну… идем же… Это ее ошибка, раз попалась, приходится расплачиваться. Ну и дела… — Их больше всего шокировало то, как эта девочка с голосом школьницы попросила помочь ей родить, как будто бы она просила дать ей варенья.

Дверь за ними захлопнулась. К счастью, третья пассажирка была спокойной и к тому же обладала небольшим опытом. Когда Агата увидела, как она решительно подошла к ней, то вспомнила старуху Селестину с пиявками. В Соланто она одновременно была и повивальной бабкой. У Селестины была такая же спокойная походка, как у медицинских сестер, когда она попадалась вам навстречу, всегда с банкой пиявок, всегда обеспокоенная переменами погоды. Она повествовала о своих пиявках, как о бесценном сокровище. Что бы сказала сейчас Селестина, что бы она сделала, если б находилась тут? Агата представила себя в Сицилии, рядом маму с молитвой к царице небесной — так она всегда делала в ответственных случаях; тут была бы и мать Калоджеро — одна гладила бы ее по голове, другая держала бы за руку.

Но их обеих здесь не было, а Агате было так больно. И вот она заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь. Но когда в каюту вошел Калоджеро, все уже было кончено. У него сын? Он ничего не мог понять. Растормошили человека, разбудили, зашел судовой врач.

— Кто рожает? — все еще не понимал Калоджеро. И ему ответили:

— Агата!

Его спутники по каюте хохотали до упаду.

«Да что они, с ума посходили?»

Агата, видно, тоже лишилась разума. Едва увидела Калоджеро, принялась кричать, чтоб он не сердился, чтоб он не бранил ее, не могла она иначе поступить.

А старая немка, похоже, все поняла, и ее это забавляло.