Забытая сказка

Последствия катания оказались плачевными: шубка моя была разорвана в клочья, от сбруи Сэра ничего не осталось. Девочка я была довольно смелая, испуг прошел быстро, а любовь к свободе сделалась основным фундаментом моего характера. За побег из дома, за кражу, хотя и собственных вещей, после очень длительного внушения, я простояла на «гауптвахте» с маленьким ружьем в руках, наверное, с полчаса. Эти полчаса показались мне вечностью. А Сэр получил выговор за драку, ползал на животе у ног отца, прятал морду, щурил глаза и чувствовал себя преступником. Новая сбруя для Сэра не была заказана. Я окончательно лишилась своего выезда и поездок с моим собачьим другом, о чем сильно горевала.

Возможно, что этот случай Вам покажется мало интересным, но у меня, шестилетней девочки, сохранилось первое впечатление и очарование от пения, от обаятельного контральто (так говорили взрослые). которым обладала наша домашняя швея, она же исполняла и обязанности экономки. Как сейчас помню, звали ее Катериной. В свободный день бонны, если совпадало, что и родителей дома не было. Катерина была моей няней. И весь вечер она пела мне «господские романсы». Не важно, что пела Катерина, важно, как она пела. Из них особенно запомнился ее любимый:

Страстью жгучею пылая
И любовию горя,
Я люблю Вас, дева рая,
С половины января.

Вы ж мой взор не замечали,

Были холодны, как сталь,
И меня, увы, терзали
Весь, красавица, февраль.

Слова всех двенадцати месяцев не помню. Только последние ноябрь и декабрь о разбитой и поруганной любви, были так трагичны, так жалостливы, что и я, и Катерина сильно плакали, долго сморкались и даже икали, так как драма и рев начинались уже с октября.

Пела Катерина и другие романсы с малопонятными словами, или скорее, смыслом их этих слов для меня в то время. А самым замечательным было ее исполнение, как она называла, «цыганьей песни»: ну, этого не передашь. Нужно было видеть и слышать саму Катерину. При исполнении этой песни она совершенно преображалась: водила страшно глазами, подмигивала, подбоченившись щурилась, вызывающе закидывала голову, поводила плечами, тряслась ухарски, вскрикивала и бешено кружилась. Все это было необыкновенным, выше моего понимания, казалось таинственным кладезем искусства. Однажды мне захотелось изобразить Катерину в «цыганьей песне». Очевидно, я была в ударе и так вошла в эту роль, что перестала замечать окружающее, в дикой пляске замерла я перед отцом и матерью, которые, наверное, давно за мной наблюдали в дверях моей комнаты. Как вы думаете, чем все это кончилось? Мой серьезный отец так смеялся, что ему пришлось принести стакан воды.

— Что это за дикий танец, который ты пела и танцевала? — спросил он меня.

— Цыганья песня.

После этого Катерина никогда не оставалась со мною. Большая брешь образовалась в моей детской душе. Я тосковала по песне, по голосу Катерины, по удали, по раздолью, по непонятным заколдованным словам искаженных романсов.

Мне было уже семь лет, когда на одной из Рождественских елок малыш не старше меня, важно заявил, что он получает ежемесячно по три рубля на собственные расходы. Три рубля меня не поразили, но «собственные расходы» — озадачили.

— Я тоже, — бросила я ему небрежно.

Слова «собственные расходы» нарушили покой. На другой день, явившись в кабинет отца, я попросила выдавать мне ежемесячно три рубля на собственные расходы. Не помню, чтобы мой отец когда-нибудь кричал, сердился, возмущался, я его совершенно не боялась, но в таких случаях, как сегодня, его прекрасные серо-голубые глаза оглядывали меня, как незнакомку и проникали так глубоко в мою душу, что я пожалела, что пришла, и просимое казалось ненужным.

— Хорошо, — наконец сказал отец, — вот тебе записка, мама завтра выдаст тебе три рубля.

Записка гласила: «Выдать завтра Тане три рубля». И каждый раз, когда я приходила к матери с этой запиской, я получала один и тот же ответ:

— Приходи завтра.

Много прошло «завтра», я прекратила свои хождения с запиской. Ничего не спрашивала. Родители также хранили молчание. Мне представляется и сейчас, что три рубля на собственные расходы были для меня непонятны при укладе жизни того времени. Мы, дети зажиточных родителей, ни в чем никогда не нуждались, в денежных приходах и расходах никакого участия не принимали, и получи я эти три рубля сразу, я уверена, что не знала бы, что с ними делать. Но какие-то связанные с ними «собственные расходы», лукавый огонек в глазах моей матери, ее тон: «приходи завтра», каверзный смысл записки, породили во мне бунтарство и протест. Не думая о том, хорошо это или плохо, я слово «завтра» перечеркнула, и собственноручно заменила его словом «сегодня». Вечером того же дня отец сказал мне:

— Отлично, теперь напиши мне реестр твоих расходов.