Забытое время

Андерсон вспоминал колледж, времена, когда они с Энгзли допоздна дискутировали о случае Шанти Деви, о работах Платона и всех прочих, кто проникся теорией реинкарнации, от Оригена и Генри Форда до генерала Паттона[29] и Будды. Андерсону казалось, что он давно махнул рукой на эту историю. Выживание сознания после смерти — Святой Грааль или воздушный замок, негоже этим заниматься ученому его калибра. И однако же с тех самых пор он искал и сам — следил за работой группы Дж. Б. Райна[30] по экстрасенсорике в Дьюке и сам изучал взаимосвязи между сознанием и телом. Психический стресс вызывает физические недуги — уж это-то ясно; но отчего одним хватает гибкости пережить и позабыть травму, а другие мучаются фобиями и ночами просыпаются в поту? Очевидно, что генетика и факторы окружающей среды не объясняют всего. И вряд ли тут приложила руку удача. Андерсон искал что-то другое.

Что-то другое.

В уме его взаимосвязи порождали новые взаимосвязи — рисунок разрастался, точно трескалось стекло.

Не просто врожденное или приобретенное — что-то другое могло породить фобии, уникальные черты личности. Отчего одни младенцы спокойны, а другие безутешны? Отчего порой у детей от природы есть склонности и способности? Отчего некоторым кажется, что им следовало быть противоположного пола? Отчего Чан, вздорный сиамский близнец, любитель пьянок и кутежей, так не походил на своего добродушного брата-трезвенника Эна[31]? Ведь генетика и факторы внешней среды в данном случае одинаковы? И, разумеется, врожденные дефекты — изуродованные пальцы девочки — четкое звено, связующее эту жизнь и другую, и это даже может объяснить…

Оуэна.

Андерсон сел. В горле пересохло; солнце ошпарило нос, и щеки, и шею, и он знал, что ему предстоит страдать. Закрыл глаза — на ослепительно оранжевом заднике век шныряли бесформенные тени. Тени сгустились в лицо, не бывшее лицом, и Андерсон дозволил себе вновь увидеть своего ребенка.

Шейла упрекала его за то, что не способен был любить сына, пока краткая и мучительная жизнь Оуэна еще длилась, — в отличие от Шейлы Андерсон не мог себя заставить взять младенца на руки и погладить. Это правда, на сына он не мог смотреть — потому что любил его и был бессилен помочь; его терзало собственное невежество. Почему именно с этим ребенком должно было случиться такое?

В больнице, прежде чем Шейла очнулась, Андерсон гладил крохотную ладошку своего несовершенного отпрыска и смотрел в это ужасное невинное лицо, пока вовсе не лишился способности на него смотреть. Вышел из детской реанимации, прошагал по коридору в родильное отделение, к окну, за которым спали и возились другие дети, такие здоровые, что аж светились розовым.

Почему? По неведомой причине один ребенок рождается таким, как Оуэн, а другие получаются идеально. Какой в этом смысл? В чем наука? Что, и впрямь обыкновенное невезение, неудачный поворот хромосомной рулетки? Отчего этот ребенок родился таким, если не было никаких генетических предрасположенностей, ни единого пагубного фактора внешней среды?

Разве что…

Андерсон распахнул глаза.

Бобби Энгзли наблюдал за ним, пряча улыбку в уголках губ.

— Я отслеживаю, — тихо сказал Энгзли. — В Нигерии. В Турции. На Аляске. В Ливане. Ты думал, я тут развлекаюсь. То есть я, конечно, развлекался. Но еще я искал. Ждал вестей.

— И дождался?

— В основном шепотки. В ночи за ракией или деревенским самогоном потравить байки для заезжих антропологов… женщины порой на удивление миловидны — сексуальны, такие, знаешь, в духе Маргарет Мид[32].

— Ага-ага. — Андерсон закатил глаза и подставил мокрые ноги солнцу.

— Нет, ты послушай, — заторопился Энгзли, и от его напора Андерсон поднял взгляд. — Ты вот знал, что в Нигерии есть деревня игбо, где умершему ребенку отрезают мизинец и просят вернуться, только если ребенок сможет прожить с ними подольше? И когда у них потом взаправду рождается ребенок, и у этого ребенка взаправду культяпка вместо мизинца, что порой взаправду случается, они ликуют. А тлинкитам, которые на Аляске, их умирающие или мертвые являются во снах, рассказывают, тело какой родственницы произведет их на свет в следующий раз. Про друзов я даже давай не буду… — Энгзли сунул сигарету в губы, словно затыкая себе рот, потом опять вынул. — Слушай, я понимаю, похоже на фольклор. Но есть случаи.

— Случаи? — Андерсон постигал с трудом. Ему открывались бездны. — Верифицируемые?

— Ну, я не Чарльз Дарвин. Я, вообще, так себе ученый, как выясняется. Мне недостает… строгости.

Андерсон уставился на него:

— Ты не только ради девочки меня зазвал.

Энгзли посмотрел на него в упор:

— Нет, — и глаза его горели.

Река дала крюка, и за поворотом распахнулся город, точно рождественский подарок открыли: золотые ступы Королевского дворца, блеск красно-зеленых храмовых крыш.