Забытое время

— Ну, и мы пошли в лес, и постреляли, и он расстрелял все бутылки, а мне пострелять не давал. И я спросил: можно теперь я? — а он меня застрелил.

— Он тебя застрелил? Потому что ты хотел тоже пострелять?

— Я не знаю почему. Я не знаю. Я стоял, а потом стало ничего не видно, все черно. А потом я просыпаюсь и падаю.

— Падаешь?

— Все тело падает, и очень далеко падать, и вода холодная. Там ужас как холодно, Чарли, и вода выше головы, и холодная, и воняет. Я держу голову над водой, кричу и кричу, а он меня не выпускает, Чарли, он не хочет меня выпустить, и я все кричу и кричу, и мне все время больно, тело очень болит, но я все кричу, и никто не идет, и никто не приходит, и я там совсем один, вообще один, и я больше не могу. Я стараюсь, Чарли, я очень стараюсь, но я больше не могу задирать голову. И мне холодно и нечем дышать. И я вижу, как солнце сквозь воду светит, ужасно яркое, и железные перила блестят. Очень сильно. И я вижу сквозь воду, как они блестят. А потом я умер.

— Блин. Ой, блин. Ой, блин.

Больше Чарли ничего сказать не мог. Он прямо видел, как тонет его брат Томми. Они все тонули в этой холодной воде, все вместе — и Томми, и он сам, и мама, и папа тоже.

— Бляха-муха. Пол Клиффорд. Но почему он так?

— Я не знаю. Я его спросил, почему он так со мной, а он ничего не сказал. И убежал.

С минуту пацаненок молчал. У него потекло из носа в рот, и он отерся рукавом. Что-то тихонько пробубнил.

— Что?

— Я ей не нужен, Чарли.

— Кому?

— Маме. Она не хочет меня видеть. Забыла про меня. А я с самого рождения сюда добирался.

Ну вот что тут скажешь? Чарли положил руку пацаненку на спину и погладил по кругу. Спина ходила ходуном — пацаненок судорожно заглатывал воздух. Ничего, подумал Чарли. Давай, дыши. Ты, главное, дыши. Дыши за всех нас. Тут тебе много придется наверстывать.

Все его братские чувства были заперты где-то в чулане, а теперь дверь распахнулась, чувства выскочили наружу и теперь носились туда-сюда как угорелые.

Чарли посмотрел на пацаненка. Мелкий сопливый белый пацаненок — его брат и не его брат. Переварить это невозможно. Чарли даже пытаться не стал.

Глава тридцать третья

— Томми?

Дениз услышала, как ее собственные губы сложили это имя. Оно странно легло на язык и странно отдалось в ушах, будто Дениз его только примеривала, будто никогда в жизни его не произносила.

Она стояла под дубом и слушала, и во тьме сознание кружилось, и уцепиться было не за что; не за что цепляться, лишь за эти два голоса, что переговаривались в точности как ее мальчики на этой шаткой развалюхе, где они когда-то прятались. Двое ее сыновей, как же их не узнать, да только это не они. Дениз слышала и не слышала.

Надо что-то сделать, но она не знала что и не знала уже, где тут правда, а где нет, а потом она услышала голос — собственный голос, — который сказал:

— Томми?

Не хотела смотреть. Не хотела видеть. Наверху сидит не Томми. Дениз знала, что это не Томми. Она слышала и не слышала. Томми умер, а это другой мальчик.

Но она все равно ухватилась за деревянную ступеньку, вбитую в древесную кору, и долезла до самого люка, и втиснула в него свое длинное тело.

Мальчик не походил на ее сына. Маленький белый мальчик, даже в ночи волосы золотые, как с картинки из каталога универмага «Дж. К. Пенни». Ничего общего с ее милым мальчиком, у которого светло-коричневая кожа, что будто светится изнутри, и улыбка, от которой напополам разбивается сердце. Ничего общего с ее потерянным сыном.

На деревянной платформе сидел другой ребенок, и Чарли гладил его по спине.

Этот ребенок поднял глаза на Дениз. Весь исцарапанный, на щеке грязь, и кровь, и слезы, будто он выполз из самых недр ада.

— Ой, деточка. — Дениз потянулась к нему, и он вскочил, и бросился к ней, и всем телом прижался так крепко, что она ахнула и привалилась к стволу, и ей в хребет вдавилась кора, шершавая, твердая и настоящая.

Дениз не знала, есть ли где-то внутри этого мальчика ее Томми. Не понимала, как это может быть. Вполне вероятно, что в смятении она честно ошибается, выдает отчаянную мечту за действительность. Но она узнала его по глазам — у нее были такие же глаза: он — один из потерянных, он — один из ее детей.

Глава тридцать четвертая

Пол проснулся. Вокруг темно. Его как будто вычистили изнутри. Чист. Отрубился, видимо. Он лежал навзничь на сосновой хвое и смотрел сквозь деревья в ночное небо. Ночь ясная. На него смотрели звезды. И их был целый рой. Звезды Полу всегда нравились. Не давили на него, не судили. Просто смотрели. Да ерунда все это — вот что говорили звезды. Что бы там ни было — всё ерунда.

Шевелиться неохота. Хрен знает, что с ним будет, если отвести взгляд от неба.

Люди идут. Кто-то ломится через кусты. Темноту прорезают фонарики. Люди идут по лесу. Как в кино, только в кино были бы собаки. В кино Пол бежал бы, тяжело дыша. А Пол не бежит. Лежит себе спокойненько лицом в небо.

— Это что там?

— Я вроде что-то вижу!

Человечьи голоса и истошный игрушечный визг из раций.

— Тут что-то есть.

Никакое не «что-то», подумал Пол. Кто-то.