Забытые по воскресеньям

Пассажиры бросились к ней, среди них оказался врач. Эдна попросила его не беспокоиться, сказала: «Я сама медсестра…» Врач ответил: «Да, вы медсестра. А еще – беременная женщина!»

Значит, Бог простил ее за то, какой она стала.

Ребенок.

Нужно забыть. Выкинуть из памяти день, когда она пила овощной бульон, слушала, как один из посетителей читает стихи, она должна забыть страх перед собакой и женщину со светлыми глазами, смотревшую пустым взглядом на стаканы, в которые наливала спиртное.

Глава 49

Ящик тумбочки приоткрыт. Графин пуст, и я наливаю свежую воду. Элен много пьет. Не знаю, что тому причиной – жара на пляже или тот факт, что когда-то она была хозяйкой бистро. Других наших постояльцев приходится заставлять пить, чтобы у них не случилось обезвоживания. С Элен такого риска нет.

Тонкими, как у девушки, руками Роман снимает резинку с обтрепанных, в рыжих пятнах бумажек, вырванных из старых газет и книг, касается их кончиками пальцев и говорит мне:

– Невероятно.

Я, не глядя на него, отвечаю, что по пути к «Доре» Люсьен прятал во рту острый камешек и выплевывал его всякий раз, когда хотел написать Элен.

Роман протягивает мне пожелтевший обрывок газеты, который время, проведенное в кармане, истерло до прозрачности.

– Что здесь написано?

– «Элен Эль, не вступившая в брак 19 января 1934 г. в Милли».

– Вы знаете шрифт Брайля?

– Нет. Элен сама прочла мне.

– А здесь что?

– «Молиться нужно только о настоящем. Чтобы сказать ему спасибо, когда у него будет твое лицо».

– Очень красиво. Мой дед владел словом. Вообще-то влюбленные всегда мастера изящного слова.

На этот раз я не могу удержаться, поднимаю на него глаза и… погружаюсь в бездонную синь, как ребенок, заполняющий отверстия пластилином.

Не дожидаясь просьбы с его стороны, разворачиваю седьмую страницу польской газеты с черно-белой фотографией березовой рощи, поднимаю ее на просвет и показываю Роману крошечные наколотые дырочки.

– Это письмо. Необычное, бессвязное. Последние слова написаны брайлем. Не знаю, что случилось позже. Поезд, с которого сошел Люсьен на Восточном вокзале, прибыл из Германии.

– Можете прочесть мне?

Я знаю все эти слова наизусть.

«Зачем они стреляют в мертвых? Зачем? Чтобы никто никогда ничего не рассказал? Чтобы молчание продлилось и в мире ином? Когда наступил мой черед получить пулю в голову и холодное дуло коснулось моего виска, снаружи раздались крики. Мужчины начали стрелять в небо, они забыли обо мне, забыли отнять мою жизнь. Она принадлежит тебе. Как ребенок, нет – предшественник нашего ребенка».

– О чем он говорит?

– О Бухенвальде, о казни, о чайке.

– Какой чайке?

– Элен всегда считала, что ее с детства защищает чайка. И что она защищала Люсьена во время депортации.

– Продолжайте читать, прошу вас.

«Что остается от человека, носившего костюм из фланели? Узнаешь ли ты меня?

Мне страшно.

Шевельнуть для начала пальцем. Тихонько. Потом рукой, как будто собрался играть на пианино.

Чтобы в голове раздался шум.

Я пишу, чтобы помнить воспоминание. О дне, когда мы повесили на дверь объявление «Закрыто по случаю отпуска», но никуда не уехали, а провели время в комнате наверху, плотно закрыв ставни. Ты позаботилась о съестном, я принес голубой чемодан и поставил его на пол. Получилось Средиземное море на паркете, до краев заполненное романами, которые я тебе читал. Лучше всего помню два, написанные Ирен Немировски[53]. Иногда ты выглядывала из окна, как из иллюминатора корабля, чтобы завести речь о деревне и скучающих без нас людях. А я отвечал: “У тебя живот соленый, как у морских ежей”».

Я поднимаю глаза и впервые, на несколько секунд, встречаюсь с ним взглядом. Я пересказываю слова Люсьена и все меньше страшусь взгляда Романа.

«Ты ни разу не сказала, что любишь меня, но я люблю тебя за нас обоих.