Забытые смертью

Он заладил в лес чуть ли не каждый день. И мороз ему нипочем. И дальний путь — близкий. Конягу старого готов был на плечах нести к зимовью, лишь бы скорее увидеть Олесю.

Лесник поначалу злился, а потом смеяться над Прошкой начал:

— Да ты, как погляжу, у всего поселка в истопники подрядился. Весь лес изведешь, каналья. Чего повадился к нам? За дровами? Не гнуси, гнида! То я не мужик, чтоб не видеть, по какие дрова сюда мотаешься, пес шелудивый? Пронюхал красу и присох к ней? Да только рано ей на тебя смотреть. Молода. Да и не для твоего рыла эта ягода спеет. Не крутись вокруг. Олесе мужа сам подберу. Какой ей для жизни опорой станет, а не подпоркой, как ты — замухрышка дохлая!

Прохор злился на лесника, унижавшего его при дочери. И решил во что бы то ни стало добиться ее расположения, а может, и любви.

Морозы не отпускали и после Крещенья. Поселковые улицы затихли, будто вымерли. Не слышно звонкого смеха детворы, не судачат во дворах бабы. Лишь замерзшие стекла окон едва пропускали тусклый свет керосиновых ламп и свечей. Жизнь замерла. И только Прошка, словно по весне, улыбкой зацвел.

Но однажды, едва выехав на знакомую дорогу, услышал шум двигателя. Ушам не поверил. Оглянулся. Но нет, не показалось. Старый «Натик», урча шмелем, волок за собой громадные сани, направлялся в лес.

— Эй, Прошка! Давай цепляйся за трос вместе с кобылой, подвезу в один миг! — открыл дверцу кабины молодой цыган Василий, недавно вернувшийся из армии…

Девки всего поселка сохли по нем. Василий играл на гитаре так, что никто из баб не мог усидеть дома. Стоило ему тронуть струны гитары, девки уже выскакивали на улицу. Умел цыган петь и плясать так, что дед Антон, вспомнив молодость, ковылял в круг на кривых ногах. Хоть топнуть пару раз, показать, что жив мужик в душе. И всегда благодарил Василия за подаренную радость.

Цыган до армии был кузнецом. Но в армии стал танкистом. Вернувшись со службы, всего за месяц выучился на тракториста. И теперь уж не Прохор, а Васька стал первым парнем в местечке. Трактористу всегда и везде найдется работа. И заработком он не будет обижен.

Пока Васька работал в поселке, Прошку он не тревожил. Не считал цыгана соперником и не боялси его, покуда трактор не покидал поселка. Но сегодня… У Прохора в глазах зарябило.

Зачем тебе в лес? — спросил зло.

Дровишек для бани привезу! Ох и попаримся! За все морозы! Все холода выгоним! — улыбался цыган, не понимая, что случилось с Прошкой, чего испугался мужик.

А бояться было чего. Ведь вот только стала привыкать к нему Олеся. Не прогоняла от себя. Позволяла гладить плечи, спину, целовать зардевшиеся щеки. Она уже прислушивалась к нежным словам, которые говорил он ей, далеко не первой.

Олеся запала ему в душу, как ни одна другая. От нее пахло молоком и березовым веником, лесной глухоманью и медом. Он готовился сделать ей предложение. Ведь вот даже Тимофей уже не прогонял из избы Прошку, привыкнув к нему, как к коту сидевшему или лежавшему где-то рядом, всегда на глазах. А своего, пусть и паршивенького, никто не ругает. Вдобавок и выбора не было.

Да и Тимофей говорил, что в Речном, кроме Прошки, мужиков не осталось. И Олеся ждала предложения…

Прошка уже решился. Он знал, что самой большой сложностью для него будет уговорить Тимофея, и подготовился к этому разговору основательно, все обдумал. Ему так хотелось говорить веско, убедительно, чтобы замуж за него Олеся пошла не из жалости, не вынужденно, а уважая жениха, трепеща от любви.

Ну, а чтобы не возникало сомнений в серьезности намерений, надел он дедовские хромовые сапоги с березовой прокладкой, поющей при каждом шаге, отцовские брюки-галифе, серый, в коричневую клетку, пиджак, в котором дед к бабке сватался, красный галстук из дерматина — крик моды, синюю фланелевую рубаху, которую купила ко дню свадьбы первая жена, и носки, ни разу не штопанные.

Это не беда, что подгнивший армяк на его плечах доживал второй век, а порыжелая шапка из. сомнительного меха давно потеряла товарный вид. Их он снимет. И предстанет перед Олесей в полном блеске. Ведь именно для этого дня загодя купил Прошка в магазине флакон «Шипра». И чтобы сразить наповал будущего тестя и невесту, весь пузырь одеколона вылил на голову и прикрыл шапкой, чтобы запах не выветрился.

Старая кобыла шарахалась от Прошки во все стороны. Ее мутило то ли от вида, то ли от запаха, исходившего от мужика.

Прохор шел, выпятив грудь, выставив наружу галстук — яркий, смерзшийся, тот был похож на индюшиную соплю. Но Прохор о таком и слушать бы не стал. Он не шел, он — вышагивал рядом с фыркающей кобылой. Представляя, как осчастливит семью лесника.

И вдруг этот Васька… Ответив, куда и зачем он едет, цыган приметил, что Прошка как-то странно одет, и спросил, не желая обидеть:

— Ты что, Прохор, к какой ведьме на пьянку собрался? Ты ж всех кикимор до усрачки насмешишь! Хоть одну живой оставь. Для меня!