Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

В 1960 г. Чоран совершенно в том же духе позволяет себе воспеть хвалу тиранам, которые, во всяком случае, отличаются хорошим тоном по крайней мере в том, что избегают демократической участи. Конечно, это чудовища, честолюбцы, им свойственно прибегать к крайностям. Но как же не предпочесть их «политкорректной» посредственности демократов и их «народу», в любом случае отмеченному «стигматами рабства» и участь которого, как известно, состоит лишь в том, чтобы «стать жертвой событий», — предпочесть хотя бы на то время, пока вы читаете работу Чорана?[956] В конечном итоге, только судя нашу эпоху по тем тиранам, которых она произвела на свет, можно заключить, что «она была какой угодно, только не посредственной», считает Чоран. Эссеист продолжает свою мысль: «Гитлеру, еще в большей мере, чем Сталину, принадлежит та заслуга, что он задал веку тон». Конечно, немецкий канцлер был «деспотом всех времен и народов». Однако Чоран выдвигает предположение, что значимость Гитлера была очень велика — «не столько вследствие его непосредственных деяний» — т. е. воцарения нацизма в сердце Европы, — сколько «того, провозвестником чего он стал, — наброска нашего будущего». Провозвестником чего? Концлагеря не предвосхищают моторизованное сельское хозяйство, как в интервью Хайдеггера, которое он дал журналу «Шпигель» в 1976 г.; но Чоран и недалеко ушел от подобных построений. У него Гитлер выступает предтечей «унификации мира на основе науки, предназначение которой — вовсе не в том, чтобы нас освободить, а в том, чтобы превратить нас в рабов»[957]. По поводу этого текста можно заметить только одно: человек, хорошо поразмысливший над «заблуждениями юности», оказался бы почти физически неспособен написать такие строки. Понятно, что это грошовое хайдеггерианство, слегка приукрашенное провокацией «а-ля денди», могло найти приверженцев среди некоторой части мелких ловкачей, которые в 80-е годы считали высшим шиком поднять на щит в Сен-Жермен-де-Пре Ребате или Селина, чтобы прослыть сторонниками «героического» нонконформизма. В самом деле, станет ли когда-нибудь возможно измерить страшную мощь интеллектуального терроризма и линчевания со стороны средств массовой информации, из-за которых в наших демократических обществах становится нечем дышать?

Симптоматично, что в «Беседах», опубликованных в 1995 г., единственным собеседником Чорана, осмелившимся оспорить пакт между читателем и автором об уходе из сферы политического и о существовании единственно в сфере эстетики, явился немецкий журналист. Фриц Й. Раддатц, менее елейный, чем остальные собеседники эссеиста, цитирует Чорану его собственную фразу о нацистах. В ней Чоран задается вопросом, почему «это безумие, настолько гротескное, насколько безумие вообще может быть гротескным», выступает свидетельством в пользу немцев. «Не свидетельствовало ли оно, что они были единственными на Западе, кто еще сохранял какие-то остатки свежести и варварства?» Журналист обращает внимание на два этих позитивных термина, «свежесть» и «варварство», которые, впрочем, присутствуют и в письмах Чорана из Берлина и Мюнхена в 1934—1935 годах, а также на такие, как «великая судьба», «огромное безумие». Он удивляется, что все эти слова вышли из-под пера Чорана, и высказывает предположение, что, вероятно, все-таки должны существовать «границы чисто эстетического подхода, границы игры»[958]. Чоран довольно жалко защищается, настаивая на том обстоятельстве, что он «никогда не верил чему бы то ни было» (что опровергают все его политические писания 1930-х годов), и вновь говорит о различиях между эстетическим и политическим подходами. Эти постоянные обращения к стилистическим излишествам, к грубому контрасту, к парадоксу, наглости, капризу, самоиронии не утрачивают присущей им двусмысленности, когда последняя переносится с формы на содержание, хотя сама легкость должна была бы в какой-то мере смягчить последствия подобного перехода. По справедливому замечанию одного из переводчиков Чорана, когда тот пишет по-французски, его стиль становится одновременно «маской и признанием»[959]. Преемственность политических взглядов и тематики от этого не становится менее впечатляющей: презрение к тривиальному, апология иррациональной и предшествующей всякому размышлению витальности, перспектива упадка, антигуманизм, юдофобия, неизменно эссенциалистский подход к национальной душе. И все это до такой степени, что возникает законный вопрос, не состояло ли важнейшее действо, под знаком которого свершился переход из одной эпохи в другую, главным образом в переводе на приемлемый язык позиций и мотивов, идеологически отвергнутых Западом.