Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Последнее ощущается тем более сильно, что они никогда не представили объяснений, не отрицали ничего публично, не выказывали раскаяния. Элиаде с презрением относился к тому, что называл «народным судом». Он множество раз сравнивал свой собственный гений с гением Гете. В «Дневнике» (запись от 22 мая 1973 г.) он привел следующую фразу Ницше: «Как говаривал Гете, когда человек таков, как я есть, утрачиваешь право на суд со стороны равных себе»[1069]. Все заставляет предположить, что автор «Дневника» разделял данную точку зрения. У Чорана часто встречается метафора — нет, не трибунала, исповедальни, как «насилия над совестью многих людей, исполняемое во имя неба»[1070]. Он не хочет ему подчиняться — не больше, чем Элиаде. Тайна угрожает ему и гложет его, но он ни за что на свете не раскроет ее. Этот отказ не дает возможности читателю узнать истину.

Этот отказ делает истину недоступной для читателя. Элиаде представлял себя рупором нового гуманизма, Чоран — моралистом; но именно вследствие этого они сами вызвали на себя огонь исторической и идеологической критики. Повторяем: после смерти мыслителя его идеи становятся вечными, мертвый не может ничего исправить в своих произведениях. У Чорана и Элиаде имелось множество возможностей оправдаться при жизни. Они отбросили их все до единой, одну за другой. В подобных условиях нельзя упрекнуть последующие поколения в отказе выполнить работу, от которой отказались сами ученые.

Отметим в заключение, что нарушить заговор молчания о политических пристрастиях Мирчи Элиаде и Эмила Чорана оказалось крайне сложным. Пришлось маневрировать между двумя крайними подходами: считать их жертвами (в связи с отсутствием у них раскаяния в сопричастности к содеянному злу) или, наоборот, полностью обвинить их в происшедшем. «Где нет выбора, не может быть вынесено суждение», — великолепно сказал Якоб Таубес, еврейский интеллектуал, современник Карла Шмитта. Но именно в этом добровольном отказе от суждения как раз и кроются высшее моральное превосходство и великодушие, на которые имеет право только современник.

Сегодняшний исследователь в определенном смысле лишен подобной привилегии. Он не может, по примеру Таубеса, отказаться от суждения. Но и вынести его он не вправе, если только не жаждет взять на себя функции прокурора, — ведь он родился потом. Это определяет исключительную сложность положения автора настоящей работы, вынужденного постоянно выбирать между двумя означенными крайностями. Но вероятно, именно это обстоятельство обеспечивает столь необходимый нам исторический подход. В любом случае нам представляется неверной постмодернистская установка, которая предполагает уход в «чистое описание» и полный отказ от каких бы то ни было обвинений.

Исторический подход, использованный в нашей книге, не исключает этической составляющей — в той мере, в какой она имела отношение к вопросу об ответственности интеллигенции. В этом плане объект анализа в своих наиболее драматических аспектах был прямо обусловлен вопросом, которым в 1987 г. задавался Юрген Хабермас по поводу Холокоста. Этот вопрос, справедливый и вечный, был адресован и историкам: «Каким образом можно взять на себя ответственность за условия, в которых могли совершаться такие преступления и с историей которых тесно связано наше существование? Только одним — общей памятью о непоправимом и критической оценкой традиций, конституирующих нашу идентичность»[1071].

Воссоздать жизненный и творческий путь Чорана, Элиаде и Ионеско, путь через фашизм у первых двух из них, путь против фашизма — у последнего, описать этапы его «забвения» — означало также показать, что сегодняшние европейцы не слагают с себя ответственность за события, ставшие возможными лишь вследствие предрассудков, глубоко укорененных в традиции нашего мышления: антииудаизма христиан, этнических национализмов, ненависти к Западу, предубеждения против модернизма. И с этими предрассудками еще далеко не покончено.