Забытый вальс

— Мне дала твой телефон Фиона. Надеюсь, ты не против. Хочу пригласить тебя к нам после Рождества. Мы устраиваем новогодний бранч, не знаю, говорила ли тебе Фиона, всегда устраиваем такой бранч, Шон готовит коктейли с бульоном для тех, кому нужно поправиться после праздников, — как они называются?

В жизни не слышала от нее столько слов подряд. И не сразу поняла, что она уже все сказала.

— «Удар быка»? — предположила я. Голос мой звучал странно. Что и неудивительно.

— Он самый. В любое время с одиннадцати тридцати.

Она не предоставила мне шанса ни отказать, ни согласиться.

— Шон будет рад тебя видеть. И Донала, разумеется.

Донала?

— Чудненько, — сказала я.

Донал — это, наверное, Конор.

— Ты знаешь, где мы живем, — за углом, налево от Фионы.

— Да, конечно, — подтвердила я.

— Серая шероховатая стена.

Шероховатая. Слишком деликатна, чтобы сказать: стена, мол, из старого гранита.

И не упомянула — с какой стати ей упоминать? — о том, как однажды вечером я припарковалась напротив этой стены и два часа кряду наблюдала за домом, пока не погасли окна. Не знаю зачем. Фиона с Шэем уехали в Маунт-Джульет на выходные, так что я могла не опасаться, как бы они не прошли мимо и не узнали машину. Это соображение сыграло свою роль. И наверное, мне хотелось оказаться поближе к Шону. Видеть тот куб света, внутри которого — он. А еще я хотела выяснить, спят ли они, то есть Эйлин и Шон, в одной комнате. Я опустила стекло. Ночной воздух был тих и неподвижен. Горело окно по фасаду, погасло окно по фасаду. Бестолковый свет на другом конце дома, углы и полуприкрытые двери мешают разглядеть. Погас. Загорелся в другой комнате. Поднималась и ныряла голова, силуэт — в центральном окне над дверью. Там, должно быть, лестница. Домик у них как на детском рисунке — миленький, квадратненький.

Кошку на ночь не выпускали.

К часу ночи я забыла, на каком я свете.

Промерзла до костей, переволновалась, глядя, как на лестнице мелькает голова, и теперь с трудом оторвала скрюченные пальцы от руля, чтобы включить-таки чертово зажигание.

Но разумеется, по телефону Эйлин ни словом об этом не обмолвилась. Не сказала: «Если тебе так понравился дом, что ж ты не постучалась в дверь». Нет, она деликатно пояснила: «Шероховатая стена из серого камня», и я сказала: «Ага».

У меня на столе ручка с перьями. Племянница подарила, когда ей было лет пять или шесть. Из подставки выглядывает балерина в пене голубых перьев. Иной раз, болтая по телефону, я поглаживаю себе щеки балериной, и под моим дыханием перья колышутся. Или заглядываю ей в лицо: балерина всегда улыбается.

— Кажется, знаю, — ответила я. — Первого января?

— Значит, приедешь? Вот и славно, — сказала Эйлин. — Будем ждать. Пока.

— Пока, — откликнулась я, но она уже положила трубку.

Светская Эйлин быстро и эффективно обзванивает приглашенных. Шанса отказаться не предоставляется. Умница Эйлин: на званых гостей не давит, сулит приятный денек. Эйлин — мастерица своего дела, Эйлин, на чьем мальчишеском теле собираются грустные складки зрелого жирка, но она, видит бог, чересчур занята, чтобы волноваться из-за такой ерунды, да и чего еще требовать от женщины сверх трех занятий в неделю на эллиптическом тренажере? Столько дел в доме и в саду. Покупки. Уборка. Возня с ребенком. Работает ли она? Я почему-то думала, что работает, хотя никогда не осведомлялась, а теперь было бы странно прерваться, пощипывая любовнику мочку уха, и шепнуть в алую раковину: «Чем же твоя супруга занята целый день?»

Ей ничего не известно, решила я. Если б знала, если б хоть заподозрила, выяснила бы имя Конора.

Или знает, но сказала «Донал» смеха ради?

До этого тревожного приглашения мы с Шоном успели встретиться еще дважды. В первый раз — без сомнений, без обиняков. Мы с улыбкой договорились сходить на обед в Нортсайде, и, пока я шла по О’Коннел-стрит, получила эсэмэску:

«Грешэм 321».

Только адрес. Никаких «Приходи, пожалуйста» или «Я буду тебя ждать».

Потом, до второго свидания, снова провал, десять бесконечных дней. Гостиница возле аэропорта. Ни откровенного словца, ни фотографии, ничего предосудительного.

«Кларион 29».

И от меня: «ОК».

Каждый раз мы обсуждали интерьер, картины на стене и цвет ковра — в «Грешэме» приятный, естественный земляной оттенок, а в гостинице аэропорта, через которую стадами проходили гости столицы, — нереальный зеленый. Заказывал и оплачивал номера Шон — полагаю, наличными. Вели мы себя как профессионалы. Следов не оставляли, ни электронных, ни бумажных. Только две тут же стертые эсэмэски.