Забытый вальс

И внутри сооружения из лихих и лживых договоренностей, недомолвок, адресов, вспыхивавших без лишних слов на экране моего мобильника, после того, как я прошла через холл гостиницы, где никто не окликнул меня, отыскала номер и постучалась в дверь, и брызнуло пеной заранее купленное шампанское, после жалкой и жуткой улыбки на губах у обоих, после того, как мы обсудили цвет ковра, у нас был — не знаю, правильно ли будет сказать «секс», хотя, конечно же, секс: мы делали то, что хотели, и получали то, чего желали, а если этого нам было мало, поднажимали и получали сверх того.

Толком не разговаривали.

В молчании этот самый «секс» казался еще грязнее. Во сне люди не говорят. А если говорят, то не по-настоящему. Какая тишина стояла в обоих номерах, пока мы проделывали те продуманные и внезапные движения, что позволяют прижаться кожей к нагой коже. Белым днем. За окнами гудела пятничная пробка, посреди дня на почтамте звучно били часы. На поцелуи мы времени почти не тратили. Может быть, поэтому все так отчетливо — слишком отчетливо, — и поэтому обходились без слов.

Но еще и потому, что сказать хотелось многое, и все — неправда.

Или я чересчур романтична? В смысле: кто знает, о чем тогда думал Шон? А говорил он чаще всего: «Ш-ш!»

Тот первый раз в «Грешэме» — поспешный, неслаженный. Шон после этого был слегка возбужден, даже бесцеремонен. Но второй раз. Второе тайное свидание. Само совершенство.

Каков он был в постели? Он был самим собой. Шон и в постели такой же, как всегда. Это легко увидеть, стоит один раз присмотреться, но, пока не присмотришься, дразнит загадка: «Так какой же он?»

Такой.

А еще такой.

Я смотрела, как он одевается в гостинице при аэропорте, и осталась в номере, когда он уже умчался на самолет. Ему я сказала, что хочу принять душ, но душ принимать не стала. Я поднялась и села на стул, посмотрела на то, что осталось после нас: его полотенце, брошенное на пол, отпечаток тел на скомканных простынях, след наших объятий. Затем я натянула одежду и поплелась в бар и сидела, втайне окутанная его ароматом, выпила одну-единственную порцию виски и смотрела, как вокруг меня суетятся, тащат чемоданы, осведомляются об отсроченных рейсах, горестно прощаются.

— Мы ехали из Донегала весь день, — сказала мне женщина (слезы на глазах и пинта светлого на столе). — Ей утром улетать. — И она показала на вторую женщину, солидного возраста и солидных габаритов, которая сидела рядом на банкетке. Волосы, как у моей деревенской бабушки, тонкой седой косой уложены вкруг головы.

Старуха, судя по зубам и одежде — американка, печально закивала. С другого конца барной стойки трое здоровенных юнцов заценили меня и вновь сосредоточились на большом телевизоре.

Когда я вернулась в номер, там было пусто. Исчезли даже наши призраки. Или что-то все же сохранилось? Я чуть было не оставила дверь нараспашку, но оглянулась — и плотно закрыла.

Я сдала ключ на стойке администратора — вернее, это были суперсовременные кабинки на ножках, в каждой — выходец из Восточной Европы в черном костюме и крайне оперативный. Я выбрала очередь покороче, и мне досталась блондинка с именем «Свева» на бейджике. Ее имя я успела не только прочесть, но выучить наизусть. Времени хватило: у пары передо мной возникли какие-то неурядицы. Пока я добралась до окошечка, мы успели подружиться. Свева глянула на экран монитора, сказала: «Да, все в порядке» — и улыбнулась мне яркой равнодушной улыбкой, а я подумала, я чуть было не спросила ее: «Куда же все это приведет?»

Три дня спустя Эйлин — поразительное у женщины чутье! — позвонила мне чуть ли не в панике, словно опоздала на пароход. Безнадежно опоздала. Мы уже отчалили — так ведь можно выразиться? — в наше прелюбодеяние.

Зато в офисе флирт прекратился. Встречаясь с Шоном у кофейного аппарата, я бросала на него отчужденный взгляд и одаряла его равнодушным «до завтра», натягивая вечером плащ. Тайна сделала нас сильными. Сплетни смолкли, все сбились со следа.

Есть, наверное, такое правило: все до безумия очевидно, пока двое еще только сближаются, и до жалости очевидно, когда все заканчивается, но в самый момент эти двое сдержанны, точно министр со счетом в банке на Каймановых островах, и вдвое усерднее этого министра переводят старушек через дорогу.

— Привет, Шон, извини, с поляками труба. Все пытаюсь выбить из них цифры. Обещали к четвергу. Потерпишь?

— Куда ж деваться.

— Буду на них давить, — обещаю я, а желание приливом крови бьет в низ живота, жар распространяется во всему телу — яркий, упоительный. Тайна хранится во мне, моя кожа приняла точную форму тайны, ибо я — тайна, я — секрет на миллион долларов, это делает меня всемогущей.

Абсолютно всемогущей.

Одного только я не смею — поделиться секретом. А это значит, что в реальной жизни я бессильна. Могу только молчать и знать.

— Четверг, — повторяешь ты. — Как это будет по-польски?

— Czwartek.

— Забавно.