Забытый вальс

Я думала, жизнь станет другой, но порой это словно та же самая жизнь, только во сне: другой мужчина вошел в ту же дверь, другой мужчина повесил плащ на крючок. Он возвращается домой поздно, он тренируется в качалке, торчит в Интернете, мы перестали ходить в ресторан и ужинать дома при свечах, мы вообще почти не ужинаем вместе. Не знаю, чего я ждала. Что на этот раз не придется заполнять квитанции, что волшебным образом исчезнут скособоченные кухонные шкафчики, что Шон, входя в спальню, будет включать ночничок, а не ослеплять меня люстрой? Шон существует. Уходит утром, приходит вечером. Забывает позвонить мне, когда задерживается, и ужин — барашка от «Батлерз Пэнтри» с чечевицей — приходится подогревать в микроволновке. Он читает газеты, много газет, и в этом нет ничего страшного, но его недоступность, мужская недоступность вообще доводит меня до исступления.

Они как будто не замечают тебя, если ты не торчишь прямо перед глазами. Я-то думаю о Шоне все время — и когда его нет, тоже думаю: кто он и какой, где он сейчас и чем его порадовать. Обволакиваю его своей заботой. Все время.

И он входит в дом.

Шон в саду моей сестры в Эннискерри, спиной ко мне, лицом к пейзажу, поблизости рябина, веревка от качелей запуталась в ветках, тогда еще не ветках — сучках.

Теплый день, я выпила шардоне. Только что вернулась из Австралии, влюблена, всю душу вкладываю в мероприятие в Эннискерри, в этот праздник с соседями и детьми. Человек на краю сада — всего лишь небольшая прореха в гладкой ткани моей жизни. Я все залатаю, соединю, если только он не обернется.

Шон в пижаме у окна, морозные узоры расцветают на стекле. Или он стоит у окна в ярком летнем свете, его спина — сложная мозаика мускулов и выпирающих костей, спина молодого человека, и я мысленно заклинаю: повернись!

Или: только не оборачивайся!

Неделями я ждала его звонка, месяцами ждала, когда же он наконец уйдет от Эйлин. Неправдоподобное одиночество. Я жила с этим одиночеством, я танцевала с ним вальс. Я дошла до совершенства в этом искусстве в прошлое Рождество, задолго до того, как он объяснился с женой.

К тому времени дом в Тереньюре ждал покупателя уже четыре месяца. Людской поток проходил через дом, потенциальные клиенты открывали шкафы, приподнимали уголки ковров, принюхивались. Моя гостиная, диван, на котором я сидела, кровать в маминой спальне — все они были (и до сих пор остаются) выставлены в Интернете, любой желающий может вызвать кликом и кликом изгнать лестницу, с которой мы скатывались на пузе, темную спальню над гаражом, пятно вокруг выключателя. На одном форуме высмеивали цену дома, но больше я ничего не узнала о мыслях потенциальных клиентов. Какой-то покупатель-одиночка, возможно инвестор, долго суетился, но так и не заключил сделку. Супружеская пара с детьми сбивала цену, а потом пропала. Посреди всего этого наступило Рождество. Без папы, который испортил бы к вечеру праздник. Без мамы, которая исправила бы все, что папа напортачит. Без сестры — она со мной не общалась. Мой возлюбленный вернулся в холодное лоно законной семьи и сидел там в бумажном колпаке.

Весь день я рисовала себе эти картины: дочка пристроилась у его ног, впервые в жизни набирая электронное письмо: «Привет, папочка!» Жена возится на кухне, волосы прилипли ко лбу в парах брюссельской капусты. Его сквернавка-мамаша блестящим глазом поглядывает вокруг себя.

Жалкую елочку я примостила в углу гостиной. Пластиковая игрушка, воткнешь вилку в розетку — и до самой верхушки засверкают оптоволоконные иголки. На завтрак я приготовила себе сэндвич и выпила чай. Подумывала сходить куда-нибудь, но не заставила себя выйти из дома. Кое-какие машины на дороге виднелись, но все эти люди ехали в гости друг к другу, даже таксисты усадили рядом на пассажирское сиденье жен, а на заднее — детишек.

В последний год жизни у моей мамы выпадали дни, когда она не решалась выйти из дому, и в Рождество, бродя по комнатам, я стала ее понимать. В доме непереносимо, но снаружи невозможно себя даже представить.

В конце концов около двух часов я села за руль и поехала в город, а там оставила машину на двойной желтой полосе. За окнами «Шелбурна» виднелись силуэты респектабельных приезжих, склонявших головы над гостиничной индейкой или озиравших пустынную улицу. Я прошла мимо запертых ворот Стивенс-грин, по опустевшей утробе Графтон-стрит, и даже застывшие в витринах манекены, казалось, твердили: «Вот он! Вот он, тот самый день!» Я подумала: если упаду на улице, до утра меня не найдут. Возле собора Троицы стояла какая-то парочка — оба высокие, на вид туристы. Они обернулись ко мне и запели: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества», и меня пронзили стыд и страх. Я словно перестала существовать. Того гляди, кинусь бить окна, только чтобы доказать: я жива. Буду бить окна и выкрикивать имя возлюбленного, который не посмел — подумайте, какой риск! — не посмел позвонить мне или хотя бы написать.