Зачарованные смертью

Я помню, что сначала в лагере я жила с мамой. Все маленькие дети жили с мамами. Потом нас поместили в отдельный детский дом. Утром через проволоку мы видели, как наших мам строят, считают: один, два… И уводят на работу. Уводят за зону, куда нам ходить было нельзя. Когда меня спрашивали: „Откуда ты, девочка?“ — я отвечала: „Из зоны“. „Зазона“ — это был другой мир, что-то непонятное, пугающее, для нас не существующее. То ли это была сказка, то ли ужас. Не знаю. За зоной — пустыня, песок, сухой ковыль… Мне казалось, что пустыня там до самого края, дальше горизонта. Что другой жизни, кроме нашей, нигде нет. Нас охраняли наши солдаты…

Был у меня дружок Рубик Циринский, кучерявый, с профилем Пушкина. Он водил меня к мамам через лаз под проволокой. Всех построят идти в столовую, а мы спрячемся за дверью.

— Ты же не любишь пирожок с капустой? — говорит Рубик.

Я всегда хотела есть и очень любила пирожки с капустой, но ради того, чтобы увидеть маму, я согласна была на все.

— Нет, я не люблю пирожок с капустой. Я люблю маму.

И мы ползли в барак к мамам. А барак был пустой, мамы все на работе. Мы знали, но все равно ползли и, как щенки, обнюхивали там каждый угол: железные кровати, железный бачок для питьевой воды, кружка на цепочке, — все пахло мамами. Иногда мы там находили чьих-то мам, они лежали на кровати и кашляли. Чья-то мама кашляла кровью… Рубик сказал, что это мама Томочки, которая у нас самая маленькая. Эта мама скоро умерла. А когда умерла сама Томочка, я долго думала, кому сказать, что Томочка умерла. Ведь ее мамы нет, ее мама тоже умерла…

Когда я своей маме об этом рассказывала… через много лет… на не верила, она говорила:

— Тебе тогда было всего четыре годика.

Я вспоминала, как из каких-то маленьких кусочков она шила большие фуфайки. Она снова мне не верила:

— Тебе было только четыре годика.

— Мама, я еще спрашивала: почему они черные? А ты отвечала: „Зато теплые“.

— Правда? — удивлялась мама. — А я хочу все забыть. Я однажды даже забыла лицо нашего папы…

Мне кажется, я помню все: аромат кусочка дыни, который мама мне однажды принесла. Размером в пуговицу… В какой-то тряпочке… Я запомнила его навсегда. Помню, как мальчики позвали меня играть с кошкой, а я не знала, что такое кошка. Ее принесли из-за зоны, в зоне кошек не было, потому что не оставалось никаких остатков еды, мы все подбирали, съедали, как зверьки. Ели какую-то траву, корешки. Нам очень хотелось угостить чем-то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда. Она ела.

Помню, как мама хотела дать мне конфету.

— Анечка, возьми конфету! — кричала она.

Охранники ее не пускали, они оттаскивали ее от меня за длинные черные волосы. Лаяли собаки, большие серые овчарки. А она оглядывалась и звала:

— Анечка, возьми конфету!

Мне было страшно. Я не знала, что такое конфета. Никто из детей не знал, что такое конфета. Все испугались и поняли, что меня надо спрятать, и затолкали в серединку. Меня всегда дети ставили в серединку: „Потому что Анечка у нас падает“. Я ничего не видела, я только слышала, как моя мама кричала:

— Анечка, возьми конфету!

(Закрывает лицо руками и молчит.)

Давайте не будем больше вспоминать… Я ничего не помню… Может, мне кто-то все это рассказал… Или я в книге прочла… (Опять молчит.) А вдруг я схожу с ума?

…В пять лет нас вывезли из лагеря, как сейчас помню, в детдом номер восемь поселка номер пять. Все было под номерами. Нас погрузили в грузовик и повезли. Мамы бежали, цеплялись за борта, плакали. Помню, что мамы всегда плакали, а дети не плакали никогда. Мы никогда не были капризными, не баловались, не смеялись. Плакать я научилась в детдоме. В детдоме нас очень сильно били. Нам говорили:

— Вас можно бить и даже убить, потому что ваши матери — враги.

Отцов мы не знали.

— Твоя мама плохая. — Не помню лицо женщины, которая мне это повторяла и повторяла.

— Моя мама — хорошая. Моя мама — красивая, — плакала я.

— Твоя мама — плохая. Она — наш враг.