Зачем идти в ЗАГС, если браки заключаются на небесах, или Гражданский брак: «за» и «против»

Блок писал, что самую удачную строку поэмы придумала его жена, дочь знаменитого ученого Дмитрия Менделеева, с которой у Блока были более чем странные отношения: поэт отвергал половую любовь так долго, что та пришла в отчаяние. Поклоняясь красоте жены как небесному идеалу, Блок фактически подтолкнул свою Небесную Софию к измене, а когда она свершилась, поклялся усыновить ребенка от другого мужчины.

Ребенок умер.

Строка эта такова:

Шоколад «Миньон» жрала…

Это снова о Катьке. Но не о ее сути, а о мере высшего шика тех страшных лет. Дорогой шоколад «Миньон» (целая плитка!) в годы голода, хаоса и разрухи — предмет зависти многих женщин, помнящих мирные времена…

Гуляет Катька «за еду», то есть с теми, кто может накормить досыта и напоить допьяна в ресторане, изредка — купить что-нибудь из одежды.

Что же такое была эта глобальная маргинализация людей, их отношений? Выглядела она как имперские, столичные города, засыпанные лузгой, выбиваемые с ноги двери барских покоев, испражнения в дорогих вазах и ваннах, разбитые зеркала… да мало ли еще что.

Если «на кровати, царице вверенной, раскинулся какой-то присяжный поверенный» (В. В. Маяковский), то каких только «чудес» не натворила обезумевшая и оголодавшая «чернь».

Как пелось с тоской и злобой в белогвардейской песне:

А в комнатах наших сидят комиссары
И девочек наших ведут в кабинет.

И снова обратите внимание — сначала изгоняемые Красной армией «белые» вспоминают родные «комнаты» (очевидно, анфилады господских домов), но затем тут же — девочек. Не дочерей, не сестер, надо полагать, а тех самых, наверно, «катек». И чего тут больше, светлой ностальгии или темной ярости самцов, поди знай.

Уместно вспомнить и два рассказа Алексея Толстого — «Гадюка» и «Голубые города» — в первом женщину, потерявшую родителей и ушедшую на фронт с красным полком, соседи упорно подозревают в беспорядочных связях со всеми бойцами полка, а во втором развертывается картина борьбы вернувшегося с фронта мечтателя с целым городом, погруженным в мещанство. В обоих рассказах личность женщины получает совершенно особое развитие: слом патриархальной традиции, констатирует Толстой, порождает явления поистине страшные.

Можно долго рассуждать о сущности свободы, любви и равноправия, но так и не понять, что, собственно, произошло тогда и происходит сейчас. Чем была революция и свершилась ли та самая третья революция — духа, о которой мечтал Маяковский, да только ли он.

В первые же месяцы советской власти две революционные музы — Инесса Арманд и Александра Коллонтай заговорили о браке как о любовном и товарищеском (sic!) союзе двух равных членов коммунистического общества, свободных и одинаково независимых.

Коллонтай писала, что «современная семья утратила свои традиционные экономические функции, а это означает, что женщина вольна сама избирать себе партнеров в любви».

В 1919 году вышла ее работа «Новая мораль и рабочий класс», основанный на сочинениях немецкой феминистки Греты Майзель-Гесс. В ней Коллонтай утверждала, что женщина должна эмансипироваться (подняться над прежним своим бесправным положением) не только экономически, но и психологически.

Идеал «великой любви» (grand amour) для мужчин почти недостижим, поскольку он входит в противоречие с их жизненными амбициями власти, богатства, социального и технологического развития. Любви нужно учиться, утверждала Коллонтай, и учеба эта должна проходить через любовные игрища, в которых личность освобождается от эмоциональной привязанности к кому-либо и привычки подчинять себе другую личность.

Как будто бы благая идея? Освобождение от рабства внутреннего и внешнего… однако именно этот вектор — свободной любви — немедленно привел к опошлению этой идеи «обобществлением жен», содомским, по сути, мировоззрением.

Коллонтай полагала, что только свободные и, как правило, многочисленные связи могут дать женщине возможность сохранить свою индивидуальность в обществе, где господствуют мужчины. Но на деле «свободные и многочисленные» связи приводили женщин, следовавших за этими болотными огоньками, к душевному опустошению гораздо раньше, чем они постигали суть свободы и тем более любви, лишенной эмоциональной привязанности!

Теория «последовательной моногамии» оказывалась на практике легализованным сатириазисом (сексуальной несдержанностью).

Один из главных лозунгов революционной поры — проклятье быту, «кухне», как его тогда называли. Утверждалось, что «кухня», «спальня» и другие атрибуты налаженного «домостроевского» быта губят женщину как личность. И это было довольно близко к истине! Но что предлагалось в качестве альтернативы?

Я буду метаться по табору улицы темной…

— писал в те годы Осип Мандельштам, фотографически точно передавая состояние не только своего лирического героя, но женщины и мужчины, лишенных привычных ориентиров.