Зачем нужны университеты?

Особенно такая задача назрела в гуманитарных науках. Как я уже упоминал ранее, в общественном мнении закрепилось убеждение, будто естественные науки ведут к открытиям, изобретениям и приложениям, которые непосредственно увеличивают человеческое благосостояние (хотя эта связь далеко не очевидна в некоторых более абстрактных сферах, таких как чистая математика или же астрофизика). Это убеждение, со всеми его неувязками и противоречиями, облегчает оправдание статуса естественнонаучных дисциплин, а это, в свою очередь, означает, что им проще отстоять себя, когда дело доходит до таких вопросов, как увеличение финансирования. Однако, как я доказывал в предыдущей главе, «смысл» или пользу гуманитарных наук невозможно столь же легко резюмировать, представив в такой же самоочевидной форме. Официальные организации, такие как Исследовательский совет по искусствам и гуманитарным наукам или Британская академия, составили внушительные документы, в которых попытались выписать экономические и социальные выгоды, получаемые от представляемых ими дисциплин.[31] Эти документы – благодаря полноте, иллюстрациям из статистики и общей стилистике практичного «реализма» – с задачей своей справляются неплохо. Но большинству людей, на самом деле занятых преподаванием и исследованием в гуманитарных науках, данные публикации не могут не показаться следствием политической необходимости и одновременно категориальной ошибкой. Конечно, все понимают, что это просто попытка использовать «тот единственный язык, который будет слушать Уайтхолл», т. е. язык вклада в экономическое процветание. Но по мере того, как все больше разбухают показатели, отображающие количество иностранных студентов, плату за обучение, годовые доходы британской издательской индустрии, выручку британских театров и все прочее в том же духе, реальная ценность того, что ими пытаются оправдать и благодаря чему эти дисциплины настолько интересны, что люди готовы посвятить им жизнь, похоже, не просто теряется из виду, но и утрачивает какое бы то ни было значение, словно бы говорить об этом наивно или неприлично. Это означает, что в конечном счете официальным документам не удается описать, что же такого особенного в видах деятельности, которые они намереваются оправдать. Несомненно, если бы сложили выручку, сделанную на Шекспире – от театральных постановок до салфеток, – она бы наверняка приблизилась к ВВП маленькой страны. Но никто не считает, что литературный интерес и ценность его произведений уменьшились бы хоть на йоту, если бы эта сумма сократилась в 2 раза или даже сравнялась с нулем. (Всемирный культурный успех «Шекспира» на протяжении нескольких столетий – это отдельная тема, представляющая собой, однако, совершенно другой вопрос.) Примерно в том же смысле можно сказать, что качество хорошего критического исследования Шекспира, как и любого другого автора, не определяется и не может оцениваться тем, захочет ли под его влиянием какой-нибудь телепродюсер сделать программу, которую увидят миллионы, хотя наличие подобных программ и в самом деле может считаться желательным. Большой риск для гуманитарных наук – сложить все яйца в одну конкретную экономическую корзину, поскольку большая часть наиболее ценных исследований в этих областях не имеет прямого экономического результата либо этот результат совсем невелик. Отсюда важность попытки охарактеризовать данные дисциплины точнее, дабы можно было, если уж приходится решать такую безнадежную задачу, высказать нечто об их «смысле», не начиная с посылок, которые почти наверняка заставят нас оставить без внимания или исказить то, что в них есть ценного.