Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед

И я не стану рассказывать вам о самом счастливом дне моего американского детства – 14 августа 1945 года, когда после трех с половиной лет жизни в суровых условиях мобилизации в Америке, воевавшей на двух фронтах на противоположных рубежах Восточного полушария, капитулировала Япония, наш последний враг. Или о самом радостном вечере моего американского детства, когда демократ Трумэн победил республиканца Дьюи на выборах 1948 года. Или о самом долгом и самом печальном дне моего американского детства, апрельском дне 1945 года, когда за четыре недели до окончания войны с нацистской Германией в Европе Рузвельт, с момента моего появления на свет четырежды избиравшийся президентом Соединенных Штатов, скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в возрасте шестидесяти трех лет. Вся наша семья пребывала в скорби. Вся наша страна пребывала в скорби. С декабря 1941 года по август 1945 года американский ребенок жил не только в своей семье, в своем районе и в школе. Если ребенок был достаточно внимателен и любознателен, он жил в ситуации трагической катастрофы, охватившей весь мир. Ужасающим символом этой трагедии был простой, размером в половину автомобильного номера, флажок с золотой звездочкой, вывешенный в окне в честь сына, или отца, или мужа, погибшего на поле боя. Мать такого семейства обычно называли «Мать золотой звезды». На нашей улице в Ньюарке было две квартиры с такими флажками в окнах, и нам, школьникам, трудно было шагать мимо таких домов в веселом настроении, с каким мы обычно шли в школу.

Я, помню, задумывался тогда, как себя ощущает ребенок из такой семьи, который тихо, на цыпочках входит в объятый горем дом, потом вместе со всеми плачет за семейным ужином, ложится, потрясенный, вечером в свою кроватку и каждое утро в ужасе просыпается, не в силах вымолвить ни слова, в квартире за плотно зашторенными окнами и со скорбно вывешенным в окне флажком с золотой звездочкой, где в комнатах еще витают воспоминания и стоят наглядные напоминания о любимом, у которого недавно отняли всю его будущую жизнь. И как может осиротевший маленький человек и дальше оставаться самим собой, таким же, как прежде, ребенком? Я задумывался, каково это – продолжать жить и никогда больше не знать радости.

Спустя лет сорок, когда я писал «Театр Шаббата», я узнал это сам, попытавшись передать душевные муки скорбящих Шаббатов из Брэдли-Бич в штате Нью-Джерси.

Я не стану испытывать ваше терпение рассказами о библиотеке на Осборн-террас, филиале городской библиотеки Ньюарка, располагавшейся в миле от моего дома, и о том, как я мальчишкой каждые две недели гонял туда на велосипеде и брал книги на дом. Я вез книги домой, штук по шесть за раз, в велосипедном багажнике-корзинке. Я, как вы наверняка думаете, уже рассказывал эту историю не в одном своем романе. Никому уже не интересна история про мой велосипедный багажник-корзинку.

В свое оправдание, впрочем, спешу заметить, что воспоминания о таких обыденных вещах, как велосипедный багажник, отнюдь не малозначительная особенность моего призвания. Мне как романисту всегда очень помогало рыться в собственной памяти и находить там тысячи и тысячи подобных мелочей. И как бы невероятно это ни казалось, я всегда испытывал страсть к подробностям местного быта – я был буквально зачарован такими, на первый взгляд, знакомыми, даже безобидными предметами, как дамская лайковая перчатка, или тушка цыпленка в окне мясной лавки, или флажок с золотой звездочкой, или наручные часы «Гамильтон» – согласно рекламе в местной ювелирной лавке «Папа Эвримен Элизабет», «лучшие часы, когда‐либо выпущенные в этой стране, роскошные часы американского производства – однозначно!».

Я уже сказал, что такая страсть к деталям, к гипнотизирующим подробностям материального мира, в котором мы живем, лежит в основе задачи, которую взваливает на себя любой американский романист, начиная с Германа Мелвилла с его белым китом и Марка Твена с его рекой: найти наиболее яркие и запоминающиеся словесные средства изображения даже самых незначительных подробностей американской жизни. Без яркого описания этих подробностей – одушевленных и неодушевленных, – без емкого воспроизведения реальных вещей не существует художественной прозы. Конкретность, беззастенчивое внимание к повседневным деталям, тяга к единичному и глубокое отвращение к обобщениям – вот кровь живой прозы. В умении распутать клубок мельчайших подробностей, из которых состоит отдельная жизнь, в силе выверенной внимательности к мелочам, в предельной осязаемости реалистического романа, ненасытного реалистического романа с его множеством разных реальностей, коренится его беспощадная интимность. А его миссия состоит в том, чтобы изобразить человека во всех частностях.

Я был, следует еще добавить, целиком поглощен этой задачей вплоть до того момента, когда три года назад вдруг проснулся с улыбкой на лице, поняв, что каким‐то чудесным образом, скорее всего во сне, мне наконец‐то удалось избавиться от своего пожизненного господина – навязчивых запросов литературы.