Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

В номере было душно, пахло кислой капустой, так что пришлось проветривать. Распахнув окно, Лангоф курил на сквозняке, глядел в темневший внизу сад, и на душе у него было тоскливо и пусто. Утром он собрался ни свет ни заря. Еврей сопел на диване внизу, расстёгнутый сюртук обнажал пухлую, волосатую грудь. Лангоф проскользнул мимо на цыпочках. Слепая сука с вислыми сосцами, снова обнюхав сзади, проводила его до ворот. За оврагом уже вставало солнце. Среди чахлого кустарника лениво семафорила ветряная мельница. Лангоф стегнул лошадь, которая сразу пошла рысью, из-под копыт вспорхнула пара бекасов, но он не обратил на них внимания. Когда одноколка вползала в гору, на которой стояла Горловка, у него опять, как и по возвращении из Европы, защемило сердце. После Петербурга даже издали бросалась в глаза нищета. Убогие избы с дырявыми, ржавевшими крышами, покосившиеся плетни, на дороге повсюду рытвины. На околице Лангофу попался мужик с ведром рыбы, в котором он признал конопатого заику, воровавшего у него карпов.

– Эй, братец, – догнал он его. – Куда же ты? Или не узнал?

Уронив расплескавшееся ведро, мужик перекрестился. Одна рыба, выскочив, забилась в пыли.

– Не чаял, верно? – улыбнулся Лангоф. – Вот видишь, вернулся. Как живёте?

– Ни-ичего, барин, жи-ивём, кто не на кладбище.

Лангоф перечислил несколько имён.

– Э-эти слава бо-огу!

– А Двужилиха?

– На мясоед пре-еставилась.

Отведя глаза в сторону, мужик снова перекрестился, и Лангоф вдруг понял, что единственное, о чём он сейчас думает, это о наказании, которое его ждёт. Барон расхохотался.

– Небось, из моего озера опять натаскал? – ткнул он кнутом в блестевшую чешуей рыбу. – Ну да что с вами делать, прощаю.

Заколоченные двери усадьбы смотрели мертвенно, лёгкий ветер уныло раскачивал на них паутину. На окнах ставни. В саду некошеная трава стояла по пояс. Повсюду царило запустение. Усадьба умирала. Не нужно было быть Черноризом, чтобы предсказать её будущее. Не слезая с повозки, Лангоф осматривал окрестности. Из соседней избы, несмотря на ранний час, вывалился пьяный, шатаясь, шагнул за плетень и тут упал. Неуклюже ворочаясь, встал на четвереньки, оседлав дорогу, пополз. «И зачем приехал? – подумал Лангоф. – И через тыщу лет всё будет так же». Натянув вожжу, он повернул одноколку. В овраге уныло и безысходно желтели изъеденные лопухи. Мимо проплыл постоялый двор. Лангоф притормозил.

– Уже волотились? – выйдя из ворот, безучастно спросил давешний еврей. – Однако быстло.

Лангофа удивило, что теперь он мягко картавил. Барон промолчал. Зевая, еврей смерил его с головы до пят.

– Э, понимаю, вспомнили былое, взглустнулось, поплобовали начать заново. – Он почесал волосатую ладонь. – Только жизнь – стена, котолую не плобить, в ней ничего не исплавишь, ничего не велнёшь, и всё что остаётся – слушать склипку в шинке и плакать, плакать…

Пахло бурьяном. Окликая отставших, в вышине курлыкали журавли. Остановив лошадь посреди рыжего бездорожья, Лангоф дремал, как ребёнок, всхлипывая во сне.

Лошадь то и дело всхрапывала, роя копытом сухую землю. А в двух верстах, стуча в глухие ставни, конопатый мужик божился, что встретил барина.

Но его поднимали на смех.

1914